- Что значит за деньги? - важно возразил тот.- Деньги деньгам рознь.
- Это точно,- признал Ориоль.- Приятно говорить со специалистом,- но на
вопрос его так и не ответил.- Ты при этом присутствовал?
Старик решил почему-то, что договоренность достигнута.
- При чем? При бандитской вылазке? Это очень просто. Вскрыли, как
консервную банку. Банку консервную когда-нибудь открывал?
- Приходилось.
- А я в войну их напробовался, нас особо не баловали. Там ведь как?
Основная еда была - другой иной раз и не было...- Он долго бы еще так
распространялся, но Ориоль перебил его:
- Там наверху - мостки или что? Чтоб с крыши на крышу перейти?
- Доски были - их убрали. Чтоб другим неповадно было,- сказал сторож,
недовольный тем, что его грубо прервали.- Прыгать нужно.
- Прыгать не будем,- сказал Ориоль.- И так все ясно.- И они ушли,
оставив старика в дураках, без заслуженного, как ему казалось, гонорара.
- Ну что, Рене? - спросил Ориоль.- Опишешь эту историю?
- Нет, конечно.
- Почему?
Она уклонилась от ответа:
- Не то настроение. Казаков жалко.
- Да, пели они изумительно,- согласилась с ней Марсель.- Хорошо что
сходили, правда?..
Они подошли к Монмартру, осмотрели с разных сторон его купола, обошли
кругом площадь и решили разойтись. Серж думал, что проводит Марсель домой,
но она предпочла общество Ориоля:
- У меня с ним разговор есть. Профессиональный,- и, взяв Ориоля под
руку, увела с собой, даже не простившись с остальными...
Серж был расстроен. Заостренное лицо его, окаймленное бородкой,
подобной той, какую рисуют героям Жюль-Верна, выглядело, вопреки его
стараниям, унылым и разочарованным.
- Какие могут быть профессиональные разговоры с этим беспринципным
перевертышем? Чего я не люблю в журнализме, так это именно такой,
маскирующейся под объективизм, проституции... Вы далеко живете?
- В Стене. Не надо провожать меня. Я сама дойду. Или доеду.
- Почему?.. Наоборот - мне сейчас нужно общество. Иначе совсем
закисну... Это кокетство с ее стороны,- объяснил он Рене, будто она
спрашивала об этом.- Она ни с кем серьезно не связывается. Любит больше
всего своего папашу... Давайте лучше о вас поговорим. У вас все так
интересно. Живете полной жизнью, состоящей из дел, а не из репортажей. А мы
проводим время за столом. Может, поэтому я и принимаю все так близко к
сердцу...
Рене посочувствовала ему:
- Вам недостаточно журналистской работы?
- Конечно. Хотелось бы чего-то другого, более действенного...- и
поделился с ней без большого воодушевления: - Есть у меня одна идея, но ей
не дают хода. Денег нет - как всегда в таких случаях...- после чего примолк,
думая, наверно, не об отсутствии необходимых средств, а о том, в какой мере
Марсель кокетничает и в какой - всерьез увлеклась Ориолем: он был из тех
ревнивцев, кто лечит себя собственными средствами, но не очень-то в них
верит.
- А что за мечта у вас? - спросила Рене.- Можно помочь?
- Да идея проста как Колумбово яйцо,- не сразу ответил он: сначала
додумал свою невеселую думу.- Надо начинать пропаганду не со взрослых: они
достаточно уже испорчены и не поддаются перевоспитанию - а с детей...- Он
помолчал, глянул внушительно, продолжал уже с большим интересом, чем прежде:
- Нужны летние лагеря для детей рабочих, где бы с ними проводилась
соответствующая работа - пропаганда, но не такая, как для их отцов, когда с
трибуны в сотый раз твердят одно и то же, а скорее игра и соревнование... Я
сотрудничаю в "Авангарде", газете для коммунистической молодежи - знаете,
конечно, ее и читаете? - Рене хоть и знала, но не читала, однако не стала
его разочаровывать.- Конечно же: вам положено. Неплохая газета, правда?
- Неплохая.
- Я б даже сказал, хорошая. Так вот мы в редакции кое-что уже начали:
нам дали в музее войны 14-го года палатки. Они, говорят, побывали в
ипритовой атаке - по этой причине их там и держат, но иприт давно выветрился
и для детей не опасен. Нужна еще масса вещей: колышки, веревки - их
почему-то не осталось, потом семафорные флажки: я хочу научить детей
морскому телеграфу, чтоб они передавали друг другу антимилитаристские
воззвания. Много что нужно, но прежде всего нужна база, желание какой-нибудь
низовой организации принять в этом деле участие и провести его под флагом
нашей газеты... Заговорил я вас?
- Почему?.. Я думаю, мы вам поможем,- сказала Рене.
- У вас есть и флажки и колышки?
- У нас есть Жиль, который все может,- отвечала Рене, не вдаваясь в
подробности: так выглядело убедительнее.
- Хорошо! - ободрился он - хотя и не так живо, как должен был бы,
учитывая, что исполняется мечта его жизни.- Завтра же поеду в музей - потащу
на своем горбу эти ипритовые палатки. Надеюсь, они и в самом деле не
опасны...
17
Серж конечно же не привез всех палаток: у него не было помощников, и он
с трудом доволок лишь две из них до дома на улице Мучеников и в изнеможении
свалил возле подъезда. Дуке в высшей степени подозрительно оглядел груду
брезента и спросил его, стоящего рядом, что сие означает.
- Антимилитаристская акция,- отвечал тот: он знал Дуке по фотографиям в
"Юманите", в то время как Дуке и не догадывался о его существовании - такова
печальная участь газетных журналистов.- Память об ипритной атаке в Бельгии,-
и показал противогазы, которые тоже взял в музее: для наглядной агитации.
Дуке поджал губы и поспешил пройти мимо.
- Это к тебе,- сказал он Рене.- От тебя теперь не знаешь, кого и чего
ждать.
- Вы ж сами требовали акций?
- Так хватит, может? Какой-то чудак с противогазом спрашивает. Того
гляди, на физиономию себе натянет. Что ему надо?
- Палаточный городок строить.
- В таком виде? - Дуке пожал плечами, но не стал вмешиваться в ее дела:
у самого был хлопот полон рот. Надо было подать сводку о числе участников
последней демонстрации, которых никто не считал, да ее, по правде говоря, и
не было: просто он с ближайшими товарищами, повинуясь предписаниям свыше,
вышли впятером или вшестером на площадь, развернули там плакат и тут же его
сложили - со стороны можно было подумать, что Дуке хвастает купленной
материей. Так отметили годовщину зверского убийства Розы Люксембург. С тех
пор прошло больше месяца, Дуке думал, что все забыто,- ан нет, пришел
запоздалый запрос: видно, кому-то перед кем-то надо было срочно
отчитываться...
Позвали Жиля. Тот, видно, стал не с той ноги: у него, обычно
дружелюбного и терпеливого, сразу не сложились отношения с Сержем. Серж был
отчасти сам виноват в этом: почувствовал его превосходство и держался
поэтому свысока и покровительственно.
- Какой первый во времени?! - нетерпеливо перебил его Жиль, едва тот
завел свою канитель про начало пионерского движения.- У нас в Сен-Дени
каждое лето лагеря ставят.
Серж обескураженно глянул на него: для него это было новостью - но
гонору у него от этого не убавилось, а только прибавилось:
- Но это, наверно, рекреационные лагеря, а тут политические, с
антимилитаристской направленностью! - назидательно и внушительно сказал он.
Жиль не знал слова "рекреационный" (Серж нарочно произнес его, чтоб
подставить ему ножку), но Жиль был не из тех, кто после подобных неудач
бежит в вечернюю школу.
- Что за реакционные еще? - спросил он, глядя недоверчиво на бородатого
журналиста: он не любил молодых бородачей.
- Рекреационные - значит развлекательные. Слово такое есть.
Увеселительные, иначе говоря.
Жиль пожал плечами: понял, с кем имеет дело.
- А что еще в лагерях делать? Увеселяться, и все тут. А палатки ваши не
годятся никуда.- Он ткнул их ногою.- Жесткие и тяжелые - таких вручную не
натянешь: трактор нужен. А потянешь сильнее, лопнет,- и в доказательство
дернул материю палатки своими руками-клещами - та жалобно охнула.
- Осторожней! - вскричал Серж, расписавшийся за эти реликвии.- Это
исторический памятник! Они побывали в газовой атаке!..- С газовой атакой он
явно перебарщивал, но делал это нарочно: это, по его мнению, усиливало
антимилитаристскую направленность мероприятия.
Жиль посмотрел на него, потом на добродушную лукавую Рене, которая явно
предпочитала его в этом споре, смягчился и успокоился. Он, кроме прочего,
как все деревенские парни, не любил, когда чужие молодые люди приходили со
стороны к его девушкам.
- Это все надо здесь оставить,- сказал он, обращаясь уже к Рене, а не к
Сержу.- Мы палатки в Сен-Дени возьмем. Все равно никому сейчас не нужны: кто
в эту пору палатки ставит?..- И пошел назад, думая над тем, как разыскать
кладовщика, как собрать народ, где взять в воскресный день машину, чтоб
подвезти палатки, и тысячу других столь же полезных вещей, включая лопаты,
кувалды, трамбовки и средства для обогрева, необходимые для того, чтоб
разбить в начале марта среди пустыря палаточный лагерь.- Позову-ка я Николя
и Шарля,- сказал он себе и, свернув, пошел за означенными товарищами.
- А колышки у вас есть? - бросил ему вдогонку Серж. Жиль не соизволил
ответить, но про себя подумал и о кольях тоже.- Занятный парень,- сказал
Серж Рене.- Я б сказал, напористый.
- Все будет как положено. Он сделает как надо,- успокоила его Рене.
- Правда? - Серж глянул испытующе.- В таком случае он полная моя
противоположность. Я вечно делаю что не надо, а что нужно, забываю. Но
палатки эти я все-таки возьму. Даже если мне одному придется их ставить. Они
уже есть в репортаже,- и взвалил их себе на плечи - концы палаток, а с ними
и он сам, прогнулись под недюжинным армейским весом...
Не было бы Жиля, не было бы и лагеря. Удивительно, сколько может
сделать один человек с двумя помощниками, если у него на плечах ясная голова
и у нее под началом послушные руки. В Стене жил его приятель, автолюбитель
из молодых да ранних. У него была одна из первых моделей Рено, которую он
переделал до неузнаваемости. Пока Жиль бегал за машиной, Шарль и Николя
оповестили детей и родителей Стена: не сделай они этого, люди подумали бы,
что прибыла военная команда и начинаются армейские маневры. Автолюбитель
приехал с кувалдами, трамбовками и прочим, они с Жилем выбрали лужайку: чтоб
палатки были бы видны и тем, кто не был оповещен о происходящем,- и работа
закипела. Политический аспект мероприятия при этом совершенно потерялся и
выпал из общего поля зрения. Серж, оставшийся не у дел, начал волноваться. В
его планах значилось, что во время постройки лагеря дети выучат морской
семафор и передадут друг другу флажками послание, адресованное пионерам
всего мира. Он начал раздавать флажки, но никто не понял зачем: решили
вначале, что для оцепления лагеря,- прошло немало времени, прежде чем он
растолковал им принцип военно-морского телеграфа. Нельзя сказать, чтоб
жители Стена пришли в восторг от его затеи, в которой антимилитаристские
мотивы слишком легко оборачивались своей противоположностью: они не имели
ничего против армии и флота, но видеть детей занятыми военными экзерсисами
им не очень-то нравилось. Дети вместе с родителями, которым нечего было
делать в воскресный день, вместо изучения семафора ставили палатки и вбивали
столь необходимые для этого колышки. В палаточных городках не было ничего
нового: в Сен-Дени их давно ставили на лето - новость была в том, что все
происходило весной и в Стене: для кого-то разница небольшая, а для стенчан
существенная.
Папаши, не зная подоплеки происходящего, вместо того, чтобы благодарить
организаторов за инициативу, ругали за непредусмотрительность. Серж отошел в
сторону, чтобы не слышать слов вопиющей несправедливости.
- Что за идиот все это придумал?! В такую погоду детей холодом морить!
Меня сегодня у окна просквозило - не то что здесь, на ветру! Ты своему
позволил? Флажками махать? Я считаю, ни к чему это. Нечего им привыкать к
таким играм.
- Пусть машет. Скажет потом: все махали, мне одному не дали. Надо им
железку принести, что ли. Железную печь, я имею в виду.
- А у тебя есть?
- Была где-то. Трубу бы не забыть. Ведь все помнить надо. А не так, как
эти.
- Принеси тогда. А то с этими оболдуями и до скарлатины недалеко. Я
пойду грелку железную принесу. Углями ее начиню. У меня есть одна - на
случай болезни. А я думаю, тут до нее недалеко.
- Гляди! И у меня тоже есть - я и забыл совсем. Но это надо будет всем
дать - не своему только.
- А ты как думал? Будут по очереди греться. Тут все общее. Коммуна.
- Насовсем отдать?
- Еще чего?! На день! До сегодняшнего вечера. Навсегда - это, не
приведи господь, после их революции.
- На день не жалко. Хотя как раз за день и на целый месяц подзалететь
можно. Заболеть, я имею в виду.
- Так о чем я толкую? - и сосед прикрикнул на сына, который чересчур
усердствовал в установке палатки: - Ты куда штырь бьешь? Кто же в холст его
лупит? Для этого кольца! И что ты держишь ее так? Тебе б палочкой махать, а
не кувалдой! Дай покажу!
Серж подскочил к ним: он хоть и отошел в сторону, но уши держал по
ветру и что надо слышал. Это была как раз та палатка, что побывала на Ипре.
- Спасибо, что вовремя присмотрели! Кое-кто вам будет очень за это
признателен! - Папаша ничего не понял из таких объяснений.- Я имею в виду
холст и кольца. Я уже вижу на них точечные отверстия. Дайте помогу!..- и с
размаху двинул молотком - но не по штырю, а рядом, по палатке, так что та
прорвалась косой полумесячной дырой, а не точечной, как при гвоздевом ударе.
- Знаете что? - сказал папаша.- Больше всего на свете я не люблю, когда
в мое дело путаются умники. Их и понять нельзя, что они говорят, и ничего им
доверить - это уж точно,- и, переняв у него молоток и гвозди, аккуратно вбил
штыри и укрепил палатку, после чего отошел в сторону и, как водится,
полюбовался делом своих рук.- Ну вот. Совсем другое дело... Теперь надо ее
обогреть, а как, это думать надо. Потому что кое у кого на это мозгов не
хватило.- И Серж, сокрушенный и раздавленный, отошел в сторону - на этот раз
на такое расстояние, чтоб ничего уже больше не видеть и не слышать.
Рене вначале тоже не знала, куда деть себя в развернувшейся народной
стройке. Но если Серж тосковал и бил тревогу по поводу этого и оттого, что
его идея рушится на глазах и строящийся палаточный лагерь с самого начала
зажил жизнью, не имеющей ничего общего с его планами, то она скромно
пристроилась к женщинам, которые резали хлеб, зная наперед, что все кончится
этим, что их дети и мужья будут голодны. Те охотно подвинулись и дали ей
лишний ножик, который прихватили с собой столь же предусмотрительно, как
Жиль - кувалды и трамбовки. Жиль подошел к ней. Он никого не упускал из виду
- а уж Рене-то в особенности.
- Нашла себе место?
- А почему нет? Дело стоящее.
- Еда-то? Ничего важнее нету...- Он поглядел на нее сбоку.- Так-то на
тебя со стороны посмотреть - ничего особенного. Как все, обычная.
- Я такая и есть.
- Да. Скажи кому-нибудь другому. Что я, тебя в деле не видел? Опасная,
гляжу, тихоня. А где редактор твой?
- Серж? - Рене оглянулась в поисках: она потеряла его из вида.
- Ты его по имени зовешь?
- В редакции всех так зовут. Даже самого Кашена. Это ничего не значит,
Жиль.- Он почему-то повеселел.- Где-то здесь был. Дырки на палатках считал.
- Притащил их все-таки?
- Ну да. Ему надо целыми их отдать.
- Мы ему другие дадим, цельные. Подменим: кладовщик не заметит -
свернуты будут... Только пусть сам на себе их тащит. Я их в машине не
повезу. Что ты? Франсуа убьет, если узнает... А вы всех бутербродами
накормить хотите? - Это он спросил у женщин, которые с любопытством их
слушали.- А что-нибудь горяченькое? Супу, я имею в виду - не подумайте чего
плохого.
- О супе надо было заранее предупреждать,- сказала одна из них: из тех,
что говорит первой.- В него много что класть надо.
- Если картофельный, то и луку хватит,- сказала ее соседка.- Им все
равно - лишь бы погорячее.
- Баланду варить всем на посмешище? Никогда!
- Может, яичницу с ветчиною? - предложила Рене. Жиль усмехнулся: он не
ожидал от подруги такой наивности.- Деньги есть,- объяснила Рене и достала
из кошелька средства, взятые из партийной кассы.
- Деньги?! Что ж ты раньше-то молчала?! Да с деньгами я горы сворочу -
не то что эти палатки!
- Есть где купить? - спросила Рене, передавая ему деньги.
- Рене, ну что ты спрашиваешь? С деньгами-то?! Гляди, и твой Серж идет!
- Яичница? - Серж при разговоре о еде вышел из тени: как всякий
журналист "Юманите" он был вечно голоден.- Но для этого нужны, как минимум,
ветчина и яйца.
- Да еще прибавь: дрова и печку,- прибавил Жиль.- Мы все учтем. За яйца
и ветчину платят, а печка и дрова в складчину!
- А пока суть да дело, надо ребят занять,- воодушевился Серж.- Научим
их морскому семафору?..
Общее молчание было ему ответом.
- Давайте лучше в футбол сыграем,- примирительно сказал автолюбитель,
бывший в курсе всех спортивных и технических новшеств.- Футбольного поля
нет, но можно разметить.
- На это флажки и пойдут,- сообразил Жиль.- Ими и ворота и края поля
обозначить можно.
- Свисток надо найти.
- У полицейского возьмем,- нашелся и здесь Жиль.- Все равно без дела
стоит.- Действительно, за ними присматривал полицейский в форме, присланный
для порядка. Он скучал и не прочь был к ним присоединиться - особенно после
разговора о яичнице с беконом, который умудрился услышать, хотя и стоял на
приличном расстоянии.
- А даст? - Серж питал классовую неприязнь ко всем стражам порядка.
- А отчего нет? - сказал Жиль.- Что он - не как все? Это работа у него
такая. Еще играть с нами будет - не то что свистеть. Ну все! Программа
классная! Вина нет, но не тот день сегодня...
День прошел на славу. Сначала играли до упаду дети, потом - родители,
сменявшие их по мере их выбывания. Азарт игры был остановлен лишь запахами
яичницы: на английский манер - под стать игре - с беконом, то есть вполне
французской ветчиною. В палатках было уютно и тепло от невесть откуда
взявшихся печек. В разгар пиршества появился сам Дорио, привлеченный сюда
слухами о необычном мероприятии на смежной с ним территории. Он приехал на
автомобиле, которому тут же позавидовал любитель из Стена и пошел его
осматривать. Дорио, как всегда, был не один, а с Фоше, следившим за тем,
чтоб он не сказал и не сделал лишнего, и с женщиной-активисткой, яркой
тридцатилетней блондинкой - как показалось Рене, славянского происхождения:
она говорила с легким акцентом и не сводила с него глаз - не на французский
манер, а на какой-то из славянских: полька или украинка.
- Рене здесь?! То-то все на высшем уровне! Так вы, пожалуй, нас
обгоните! И Серж? А ты что тут делаешь?
- Это моя задумка,- Серж обрел на миг былую значительность.- Я веду в
"Юманите" отдел для самых маленьких.
- Аа! - протянул Дорио с хорошо разыгранным почтением.
- Но это пока эксперимент,- поправился Серж: чтоб не выглядеть наивным.
- С палатками?! Да мы этими экспериментами три года занимаемся! -Дорио
не любил, когда забывали Сен-Дени и его первенство в рабочем движении.
- Я не это имею в виду...- и Серж рассказал о проекте организации
лагерей по всей территории Франции.
- И ты думаешь получить что-нибудь под это? - спросил его Дорио.-
Доверчивый ты человек, Серж. Обдурят.
- Как?
- Увидишь как.- Дорио не делился опытом с людьми, которых не признавал
своими, но сказал все-таки: - Ты в поездах когда-нибудь ездил?
- Ездил, конечно.
- На кого чаще всего деньги просят? На детей, верно? Малых да болящих -
самая верная приманка: дают всего щедрее.А куда деньги потом идут? Не
спрашивал? Вот и я тоже... Зачем вообще просить? Надо зарабатывать. Мы в
Сен-Дени научились этому и живем, я считаю, неплохо. Что нужно рабочему?
Чтоб его уважали. Верно? - он обратился к Жилю, который неотрывно смотрел на
него и переводил взгляд только на Рене, как бы сверяя по ней впечатление от
руководителя, которого не видел прежде.- Хороший парень, Рене. Надо бы
украсть его у тебя. Он же, небось, все это сделал? Не сами же собой палатки
развернулись и поле для футбола разметилось?
- Палатки я частично привез,- сказал Серж.- Теперь не знаю, как
возвращать. В трех местах продырявлены, в двух прожжены.
- Посчитал? Поможем ему? - обратился Дорио к своему помощнику.- Дай ему
новые - у нас есть, а эти починим в мастерской у Пижона: он у нас заказ на
три тысячи получил - пусть проценты платит. Так вот, я говорю, уважение
нужно рабочему - его получают силой, нагоняя страх на буржуев, а добившись
своего, живут себе в удовольствие. И необязательно кого-то отлучать и гнать
от общей кормушки - все хотят жить, даже полиция. Верно, капитан? - спросил
он полицейского.
- Так точно, генерал,- в тон ему отвечал сержант, который, играя в
футбол, снял мундир и теперь, в присутствии начальства, надевал его снова.
- Про меня говорят, я с полицией вожусь,- продолжал Дорио.- Да я не с
полицией - с самим чертом дружбу сведу, если это делу полезно. А эти,- он
махнул куда-то в сторону противников из Политбюро - хуже Людовиков! Те тоже
никому жить не давали и во все нос совали. А они еще и не от себя, а по
чужой подсказке! Научились у русских друг друга есть - этих хлебом не корми,
как они говорят, дай только вцепиться зубами в чужую задницу! Что ты меня
дергаешь? - выговорил он Фоше, который уже хватал его за рукав, призывая к
сдержанности.- Мы в свободной стране живем - это они нам сюда свою охранку
ввозят! - Он был выпивши.- Дай я еще с Рене поговорю: она мне всегда
нравилась. Рене, у тебя одна беда есть: ты жить боишься. Что ты сейчас
делаешь? Лицей кончила?
- Заканчиваю.
- А потом что?
- Учиться пойду. В Сорбонну на юридический и в Политическую школу на
дипломатическое отделение.- Рене уже остановила выбор на этих двух учебных
заведениях. Дорио скривился как от горькой пилюли.
- А жить когда? Римское право учить? Это еще полбеды, будешь в судах
очки всем втирать, а дипломатический зачем?
- Международное право хочу знать.
- Да нет никакого международного права. Кто сильней, тот и прав...
Напрасно ты. Нельзя долго учиться. Учеба мозги сушит и времени для жизни не
оставляет. Ты лучше поживи немного, потом поучись, потом снова поживи, снова
поучись. У тебя и без учебы полно способностей - ты их только губишь. Ты
находишь простой выход из трудных ситуаций - это любых знаний стоит. Тебе б
цены не было, если б ты еще жить любила и среди людей вертеться... Тебя что,
в детстве не баловали?.. - Он поглядел на Рене, она из скрытности смолчала.-
Значит, так. Но мы все так - те, кто в революцию лезет. У всех детство
поломанное. Но надо свое брать, нагонять упущенное! Любовники тебе нужны,
Рене, а не занятия римским правом. Вон какой парень с тебя глаз не сводит.
Сойдешься с ним - я тебе его оставлю. А то моя подруга уже навострилась.- Он
оборотился к сопровождавшей его блондинке и широко ей улыбнулся: - Что я
слишком долго с тобой разговариваю.
- Что такое "навострилась"? - спросила подруга: остальное ей было ясно.
- То самое и значит,- снисходительно объяснил он.- Успокойся: Рене не
для меня. Я слишком нетерпеливый. Мне и революции ждать тоже нет терпения!
Поехали?..- и вся компания унеслась на автомобиле столь же стремительно, как
сюда и приехала...
Палаточный городок жил всего день: на первый раз этого было довольно.
Палатки сложили для обмена в мастерских Сен-Дени, родители разобрали детей
по домам. Общее мнение было таково, что день прожит был не зря и что
побольше бы таких. Про то, что городок был организован коммунистами, не
говорили, но помнили, а в таких случаях молчание дороже публичного
признания. Ребята разбрелись по домам - с ними должны были разойтись и
устроители праздника. Рене пошла бы домой, но вмешалась девушка из Бобиньи,
приехавшая в Стен для обмена опытом и для ознакомления с организацией
пионерского движения. Она была дочерью профсоюзного работника, который не
мог приехать сам и прислал ее своим представителем. Если Рене, по словам
Дорио, была излишне разборчива и не брала от жизни того, что могла бы взять,
то эта девочка была вовсе беспомощна и нуждалась в постоянной опеке. Ей
предстояло заночевать в Стене: ехать назад было поздно. Жиль предложил ей
расположиться у него, она согласилась при условии, если кто-то разделит с
ней комнату: чтоб не скомпрометировать себя и весь Бобиньи с нею вместе.
Пришлось и Рене ночевать у Жиля - чему, надо сказать, тот был только рад, да
и Рене согласилась легче, чем можно было бы предположить, учитывая, что ее
собственный дом был совсем рядом. Обеих положили в спальне - Жиль и его мать
устроились на кухне, нисколько этим не стесненные. Девочка из Бобиньи
заснула крепким сном праведницы, Рене же пошла на кухню напиться: от яичницы
с ветчиной у нее началась жажда. Мать перед ее появлением вышла из кухни,
оставив ее с Жилем. Наливая воду из ковша, Жиль наклонился и поцеловал Рене
в шею. Она выскользнула из его объятий, но не так быстро, как если бы вовсе
этого не ожидала. Он предпринял новую попытку сближения - она увернулась
проворней прежнего.
- Что ты упираешься? - упрекнул он ее.- Я же с хорошими намерениями...
Я девушку ищу - надо семью завести и на тормозах все это спустить...- Он не
сказал, что именно, но она поняла, что он имеет в виду профсоюзную
деятельность.- Этим не проживешь. А в историю загреметь можно. Тогда, на
конгрессе, да и потом, в вашем деле... А из-за чего? Если подумать, то не
из-за чего. Лишний раз пошумели... Надо серьезней быть.- Он поглядел на
Рене, призывая ее к благоразумию.- А девушкам вдвойне: им же о детях думать
надо.
- А вам не нужно? - Рене была настроена в этот вечер игриво.
- Нам тоже, но не так, как вам!..- и снова попытался поймать ее, приняв
ее слова за поощрение, но опять безуспешно.- Чего ты хочешь?
- Хочу дальше учиться. Замуж не хочу. Мне рано.
- Замуж никогда не рано,- сказал он разочарованно, как если бы она ему
наотрез отказала.- Поздно бывает - это да, а рано, я что-то не слышал...- И
отошел, расстроенный, а она пошла спать с девочкой из Бобиньи и чувствовала
себя в течение получаса не вполне уютно: ей хотелось продолжения
разговора...
Рано утром она проснулась и прислушалась к тому, что было на кухне. Там
негромко разговаривали. Жиль рассказывал матери о своих любовных
злоключениях:
- Нравится она мне сильно. Я ей даже вчера предложение сделал.
- И она что?
- Да она, наверно, слишком умная для меня. Сказала, хочет учиться
дальше. Что я по сравнению с нею?
- Что значит - умная? Я для тебя умная?
- Ты мать. Матери все такие.
- Правильно. У нас у всех один ум - как бы вас воспитать да вырастить.
А если у нее такого ума нет, зачем она тебе?
- Говорит, рано еще.
- Замуж выходить? Это бывает. Не нагулялась, значит. Опять она тебе не
пара: ты парень серьезный.
- Поцеловал ее вчера.
- И что?
- Да что?.. Вроде я ей не противен.
- А дальше? Тебя не поймешь.
- Да ничего, мать. Что поцелуй, когда жизнь решается?.. Спит,
наверно...
Рене притворялась спящей. Она думала о Жиле, о своей жизни на этом
свете. Ей в какой-то миг захотелось связать себя с этим ловким и преданным
ей парнем, но в следующую минуту она подумала о том, что останется тогда
навсегда в этих стенах, станет женой этого человека, пусть приятного, будет
рожать детей и вести хозяйство, и страх связать себя навечно, сесть на
постоянный якорь обуял ее, а мысль о замужестве (а она только так и
представляла себе отношения между мужчиной и женщиной) отпугнула от
продолжения столь опасного знакомства...
Утром она наскоро собралась, отказалась от завтрака, ушла из дома,
сулившего ей слишком гостеприимный кров и чересчур тесные объятия.
18
Однажды после занятий она увидела отца, поджидавшего ее у ворот лицея.
Шел последний год учебы. Приближение экзаменов будоражило класс и меняло
отношения между ученицами. Для получения степени бакалавра по философии, к
чему все стремились и что давало право на продолжение учебы в высших учебных
заведениях, нужно было написать несколько сочинений: на латыни и на одном из
европейских языков - по литературе и на французском - по философии. Экзамен
принимали не в лицее, а в Сорбонне, поблажек никому не делали, и девушки
пребывали в тревожном ожидании. Рене состояла в партии отличников, которая
перед всякими экзаменами набирает вес и пользуется общим спросом: она была
нарасхват, и к ней невольно стали относиться лучше, чем прежде. Хоть она и
понимала, что это лишь на время, до окончания сессии, но, став нужной
подругам, почувствовала себя в классе иначе, увереннее. (Наши школьные
успехи и достижения - это ведь как боевые ордена и звездочки на погонах
военных: мы ими гордимся, когда нам ничего иного не остается, но другие
почитают их лишь в парады и праздники.)
Хотя она была в приподнятом настроении: она только что объяснила
Селесте правило высшей алгебры - сердце ее невольно сжалось, когда она
увидела Робера. Отец ждал ее там же, где в первый раз, и с тем же
рассеянным, понурым и отчужденным видом, который когда-то напугал ее и
вызвал у нее тоскливое и неуютное чувство. Она снова, как в тот раз,
преодолела себя и подошла к нему - он переменился в лице, дружески
улыбнулся, расспросил ее о школьных делах и объявил затем, что пришел, чтобы
сказать, что ее хотят видеть какие-то люди и почему-то непременно у него
дома - сказал так, будто сам не знал причину этого.
- Что за люди? - недоверчиво спросила она.
- Профсоюзники. Вышли на меня по своим каналам,- и усмехнулся.- Мы же
все - одна семья, при всех наших партийных разногласиях. Рабочему нужно,
чтоб ему платили - остальное тоже важно, но не в такой степени...
Они договорились о времени встречи и на этом расстались.
Робер снимал другую квартирку: меньшую, чем раньше, но тоже возле
Монмартра. Рене заходила к нему теперь довольно часто: накапливалось и
давало о себе знать родственное чувство. Она привыкла к отцу, да и он
встречал ее веселее прежнего: не выражал большой радости, но и не
отгораживался от нее газетами. Теперь он видел в ней соратницу, что у иных
заменяет или дополняет родительские чувства. Она, правда, не была его
единомышленницей: к коммунистам он относился с теми же оговорками, что и
прежде, но была политической союзницей. Он держал какое-то бюро рядом с
новой квартирой, не говорил, что там делает, держал это в тайне и стал
вообще немного загадочен. Кроме него дома была Люсетта. Гостей не было: Рене
пришла раньше срока.
- Ну и как тебе коммунисты? - спросил отец.- Ты, я слышал,
познакомилась с самой верхушкой. В "Юманите" ходишь?
- Это известно?
- А ты как думаешь? Кому надо, все знает. Какие у тебя впечатления?
- Сложно сказать.- Рене сама над этим думала, и в ней жили сомнения,
удерживающие ее от принятия окончательных решений.- Они все время как в
театре.- Она поглядела на отца и Люсетту, скрепляя выразительным взглядом
недоговоренность своих слов, и затем объяснила: - Слишком громко говорят на
митингах, чересчур весело вспоминают, как сидели в тюрьмах. Ощущение
неестественности. Думаешь сначала, что это на людях, а когда видишь их
ближе, в домашней обстановке, оказывается то же самое.
- Ты Кашена имеешь в виду? - Отец отличался излишней дотошностью.
- Неважно.- Она не любила переходить на личности.- Это общее явление...
С русскими тоже не совсем ясно.- Отец весело хмыкнул, а Люсетта вспыхнула:
она и до того точила на Робера зуб, а веселость его вконец ее разозлила.-
Говорят о них, как слуги в пьесах об отсутствующих хозяевах: шепчут в
сторону: "Ох уж эти русские!".. Дорио позволяет себе говорить без стеснения,
но за это его, кажется, и не любят... - и глянула вопросительно: может, он
что подскажет.
Отец пожал плечами, уклонился от разговора:
- Не знаю. Это ваше дело, внутреннее.- Видно было, однако, что он
доволен дочерью: - Тебе, вижу, в рот палец не клади - по локоть откусишь...
У вас там раздоры - поэтому они все такие взвинченные... Кто теперь за
главного?
- Вроде Дорио, Селор и Барбе.- Рене начала следить за перемещениями в
руководстве: без этого невозможно было разобраться в отношениях ее
товарищей.- Был Трент - его сняли.
- Барбе за главного,- подтвердил отец. - Но это временно. Дорио под
него копает, а под Дорио все прочие. Земля под каждым ходуном ходит. Хотя
тот, кто действительно что-то значит,- важно прибавил он: он, видно, знал
больше, чем полагалось простому профсоюзнику, да еще из анархистов,- на все
плюет и делает свое дело... Что ты хочешь от легальщиков? Они же обречены на
разыгрывание спектаклей. Послушаешь их: надо за оружие браться и громить
мэрию или что под рукой окажется. А он придет домой, облачится, что твой
буржуа, в халат и в ночной колпак, преспокойно ложится спать и забывает о
том, что говорил на митинге. Они говорят: это для того, чтоб держать народ в
напряжении - не сегодня-завтра вспыхнет восстание, все должны быть готовы
взяться за оружие, но мы-то знаем, что это не так. И они знают. Вот и
выходит балаган. А чтоб больше пыли в глаза пустить да совесть очистить, в
тюрягу сходят: будет что рассказать и чем похвастаться. Все для дураков,
Рене, и я вижу, ты на эту удочку не попалась. Раз спрашиваешь об этом.
- Мне надо решать,- объяснила она.- Если через год в высшую школу
поступать, то, наверно, лучше повременить со всем этим.
- Да уходи совсем и навсегда!..- Это вмешалась в разговор Люсетта: до
сих пор она сдерживалась в присутствии Рене, а тут разошлась не на шутку.-
Зачем тебе этот маразм?! За который никто не платит? - За время, что прошло
с памятных уроков музыки, она ожесточилась, почерствела и подурнела. Ей было
далеко за сорок.
- Начинается! - Робер отвернулся.
- А что ты можешь возразить на это? - враждебно сказала она ему.- Ты же
сам все сказал! Может, ты к себе это наконец применишь? Сам же говоришь -
балаган для дураков?
- У революционеров своя логика,- сказал Робер.- И разные бывают
революционеры. Не одни только легальные.
- Я одного только вижу! И что за логика еще?! - взорвалась та.- Чтоб
жена весь день работала, пальцы о рояль разбивала, а ты в своем бюро время
проводил - не знаю, за кого ты там: за сторожа или за сводника!
Робер покачал головой:
- У тебя других фантазий нет? Я не хочу ни от кого брать денег, не
понятно разве? - Он глядел с нарочитой веселостью.- Деньги - это кабала:
сунь голову, тебе тут же хомут на нее накинут. А так все просят, одолжаются.
Я анархист - мы денег не признаем,- еще и пошутил он.
- Признаешь только те, что я зарабатываю! Барон какой!.. Да что ты хоть
там делаешь? - воскликнула она и обратилась к Рене как к свидетельнице.-
Пять лет с ним живу и никак понять не могу!
- А тебе и не надо,- добродушно сказал Робер.- Существует конспирация.
- Чье это бюро, отец? - Рене уже понимала кое-что в этих делах.
- Было анархо-синдикалистов.
- А теперь?
- Тоже их. Только не платят. Денег нет, а к русским на поклон идти не
хотят.
- Но кто-то платит за все? За аренду. Она высокой должна быть.
- Большая,- признал он.- Но не такая, как ты думаешь. Контракт до войны
заключался - деньги, по нынешним понятим, мизерные, такими и остались,
поскольку плата не изменилась. Но платить надо, а когда денег нет, то
маленькие или большие - все одинаково... Я плачу - кто ж еще? - втихую
пояснил он, будто Люсетты не было рядом.
- Видали! - вознегодовала та.- Он, видите ли, платит! Хоть бы ты чаще
приходила, Рене,- может, я еще что узнаю! Это ты платишь, Робер? А может, я
с моею подагрою?!
- Не ты. Есть и другие источники. Но после оплаты счетов ничего не
остается,- признал он.- Что ж делать? - Он пожал плечами.- История - это
такая дама: не любит, когда к ней пристают с неоплаченными счетами.
- Что?! - взорвалась его конкубинка.- Ты меня сегодня добить хочешь!..
Вот и женился бы на ней, на даме этой! Хорошая бы вышла парочка!
- С историей? Мы и так с ней помолвлены,- пошутил Робер. И чтоб не
звучало похвальбою, прибавил: - Не я один. Она вон тоже.- И указал на дочь.-
Мы оба с ней повенчаны.
- Христовы невесты! - не выдержала та.- Обоего пола! Не слушай его,
Рене! Учись, получи какую-нибудь профессию - чтоб этих Альфонсов в глаза не
видеть! Подальше от них держись и живи в свое удовольствие! Ты знаешь, что
такое жить в свое удовольствие, Робер?
- Знаю. Только этим и занимаюсь.
- За счет других! Революционер чертов! Коммунист проклятый!
- Я не коммунист. Ты меня не обижай.
- А кто ж ты есть?
- Я сам по себе. Маркса, правда, иной раз почитываю.- Он повернулся к
дочери, посчитав разговор с женой законченным.- Что верно - так это то, что
не нужно нашему брату обременять себя семьею. Не выходи замуж, Рене. Пока
впритык не припрет. У меня, например, это не получилось. Сколько ни
пробовал, все боком выходит.- Это была запоздалая месть Люсетте.
- И кто виноват в этом? - спросила жена.
- Кто? Я, конечно,- отвечал по обязанности тот, совсем в этом не
уверенный. Люсетта поглядела на него, будто в первый раз увидела.
- Вот поэтому тебя в семье твоей и видеть не хотят! - выругалась она.-
Не знают, чего от тебя ждать. Того гляди, приведешь в дом какого-нибудь
головореза!..
Семья Робера, действительно, не то что бы окончательно порвала
отношения с ним, но не звала к себе и комнату его, пока что бы временно,
отдала няньке, нанятой для сына Андре и Сюзанны. Робер приходил туда лишь на
празднование дня рождения матери: святой день для всего семейства. Он был
как отрезанный ломоть - с этим смирились и с Робером мысленно простились.
Французы суше и решительнее русских: они долго и упорно помогают попавшему в
беду родственнику - но только до тех пор, пока не выяснится, что он сам
ничего предпринимать не хочет, напротив, упорствует в своем бедственном, на
их взгляд, положении и чувствует себя в нем как рыба в воде. Тогда о нем
забывают и вычеркивают его из памяти: даже мать Робера, которой, по
российским представлениям, следовало печься о сыне до гробовой доски, вела
себя так же. Вслед за Робером забыли и о Рене. Яблоко от яблони недалеко
падает, и грехи отцов ложатся на детей - что бы по этому поводу ни говорили
и ни думали все либералы и гуманисты мира.
Робер обиделся. Дом до сих пор был его слабым местом.
- С чего ты взяла?
- Как - с чего?! Твоя дочь родная - а ты ее черт знает куда толкаешь!
Не ходи, Рене, в этот гадюшник! Я туда ни ногой - там какие-то сомнительные
личности околачиваются!..- И не находя слов, чтоб излить чувства, ругнулась
несколько раз подряд, будто одного было недостаточно: - Merde! Merde! Merde!
Именно в разгар этой брани и пришли гости - те, что договаривались с
отцом о встрече: высокий в рабочем комбинезоне парень лет тридцати, на вид
деловитый и сосредоточенный, и другой, помоложе: невысокий крепыш лет
двадцати пяти, живой как ртуть, бойкий и улыбчивый - хотя внешность,
говорят, обманчива. Одеты они были самым обыденным и непритязательным
образом, а вели себя так, будто пришли не из-за Рене, а к отцу по своим
делам: не заговаривали с ней, а лишь незаметно к ней присматривались.
- Мы не опоздали? - Крепыш сверился с часами: несмотря на кажущуюся
беспечность, он отличался пунктуальностью и жил по часам.
- Нет,- успокоил его Робер.- Рене пришла по-родственному, раньше
времени.
- Пойдем в бюро? - Гость покосился на Люсетту, чью ругань слышал еще с
лестницы: сейчас она насторожилась и глядела во все глаза, будто в дом вошли
как раз те головорезы, появление которых она предсказывала.
- Пойдем, конечно. Дела в бюро делаются, а не дома.- И Люсетта только
головой мотнула, не зная, как еще выразить свое негодование: несмотря на все
опасения, ей хотелось послушать, о чем будет говориться.
Крепыш, угадав причину семейного скандала (что нетрудно, поскольку она
почти везде одна и та же), стал втолковывать Роберу, не упуская из виду
Рене:
- Слушай, надо бы тебе какие-нибудь деньги у нас брать. Без денег
капитализм не работает. Мы у тебя время отнимаем.
- Да мне все равно делать нечего,- снисходительно возразил тот, после
чего Люсетта разве что на стену не полезла от обуявшей ее злости.- Не
старайтесь, ребята. Для меня это вопрос принципа. Я не хочу ни от кого
зависеть.
- Но мы-то от тебя зависим! Кто платит за эту хату? Я слышал, ваши
перестали?
- Вроде так,- признал Робер.
- Значит, ты хозяин заведения. Частное профсоюзное бюро. Бывают же
частные детективы? А ты частный профсоюзный работник. Бери гонорары. Поэтому
тебя и не считают у нас своим - раз денег не берешь. Работаешь - и все
даром,- и посмотрел на Люсетту, призывая ее в союзницы, но она не клюнула на
эту удочку - только вспылила еще больше, негодуя и на Робера, и на его
лицемеров-подельников.
- Я на вас и не работаю,- сказал Робер.
- А что ты делаешь? Бери деньги, говорят.
- Подумаю,- сказал тот: чтоб он отвязался.- Познакомься лучше с моей
дочкой. Ее Рене звать. В лицее учится. А это Андре и Шая.- Шая был тот
ловкач, что всучивал отцу деньги, зная наперед, что он не возьмет их.
- Она у тебя в лицее учится, а ты денег не берешь? С такой дочкой?
Бери, Рене, в свои руки предприятие. Отец твой прогорит в два счета при
таком ведении дела... Значит, это и есть твоя дочь, Робер?
- Она и есть,- сказал отец.- Не только в лицее учится, но еще и
секретарь комсомола девятого района.- Шая уставился на Рене с любопытством.-
А недавно листовки на колониальной выставке разбросала.- Он явно хвастался
геройствами дочери.
- Не я одна,- возразила Рене, движимая чувством справедливости.
Шая еще раз присмотрелся к ней.
- Эту историю я слышал. Как разбросали?
- Через крышу.
- И это в газетах было. Потом кто-то по вашим следам прошел. Но
наверх-то как попали?
- Тоже по крышам.
- Это понятно. Не на дирижабле же. На крышах половина дел в Париже
делается. Прыгали с одной на другую?
- Там доски были заранее заготовлены.
- Досточки! Моя мечта! У меня такого комфорта никогда не было. А как на
первую крышу прошли? Там же консьержка обычно сидит? Надо зубы заговаривать:
труба, мол, наверху засорилась или еще что...
- Дом не был заселен. На ремонте.
- Тогда я пас. Это ловко. Заранее все обошли. Мои поздравления.
Покажешь мне потом этот дом - может, пригодится...
- Листовки разбрасывать?
- Нет, что похуже! - Шая засмеялся, Рене подумала вдруг, что он
домушник, но поглядев на него, отвергла это предположение. Тот повернулся к
товарищу: - Нам, Андре, надо переговорить. Об этой последней почте,- и
махнул конвертом, который вытащил, как фокусник, из кармана. - Я с Жаком
говорил, он ничего про это не знает. Надо ехать,- и исподтишка глянул на
Рене.- При ней можно? - спросил он отца.
- Думаю, можно.
- В общем, поезжай,- сказал он Андре.- Я тебе сейчас гроши выдам.
- Все вдвое,- сказал тот.- На два билета.
- А это зачем?
- Пусть Рене посмотрит, как это делается. И мне хорошо - для прикрытия.
Рене опешила, оглянулась на отца, но тот нарочно глядел в сторону.
Впрочем, Рене была не против путешествия. Она любила ездить по стране, но
это редко ей удавалось. Она спросила, куда они собрались.
- В Бретань.- Шая помешкал, разыгрывая нерешительность.- О ней, Андре,
разговору не было. Надо Жака спросить. Я понимаю, тебе не терпится,- не без
зависти и не без яду в голосе заметил он.- Но без Жака пока отставим.
- Значит, поездка откладывается,- объявил Рене будущий попутчик и
улыбнулся, обнажая ровные белые зубы.- Но думаю, ненадолго...
В Бретань поехали через пару дней. Стоял по-летнему теплый солнечный
день. Поезд шел до Сен-Бриека. Они приехали туда в послеобеденное время.
Андре решил задержаться в городе, прежде чем ехать к месту назначения.
- Лучше здесь обождать,- объяснил он,- чем торчать там у всех на виду.
Чем меньше место, тем в нем больше любопытных.
Они сели в привокзальном кафе. Андре заказал пиво с креветками.
- У меня с деньгами туго,- честно предупредила она его.
Он широко улыбнулся.
- Еще чего? "Юманите" платит. Поэтому, наверно, и прогорели.
- А при чем здесь "Юманите"?
- Мы же с тобой по письму рабкора едем. Не знаешь, кто такие
рабкоры?..- Рене не знала.- Что ж ты знаешь тогда? Плохо газеты читаешь.
Ее не в первый раз упрекали в этом. Все, кто так или иначе был связан с
партией, считал своим долгом, неукоснительной обязанностью и едва не
удовольствием читать ежедневный орган Компартии - ей же он казался пресным и
похожим на церковные книги: прочтешь строку и знаешь, что будет дальше. Но
она, конечно, никому об этом не говорила. Принесли пиво.
- Любишь? - спросил Андре, сдувая пену.- Я обожаю. Шая только не хочет
его в счет включать. Хороший парень, но этого я в нем не понимаю. Вина еще,
говорит, закажи. Чтоб во Франции жить и вина в обед не пить!
- А почему его зовут так странно?
- Шая? Потому что еврей. Исайя по-нашему. А он настаивает, чтоб его
Шаей звали. Знаешь, кто такие евреи?
- Знаю, в Библии были.
- Почему только в Библии? До сих пор живут и здравствуют. У них
способность к языкам обалденная. Ты по-иностранному можешь?
- Могу. По-немецки прилично говорю и по-испански.
- Откуда?! - изумился он.
- В школе учили. Надо было уроки делать.
- То-то я не знаю ни шиша. Уроков никогда не делал... А я уж решил, ты
иностранка. Шая из Польши, кажется. Или Галиции. Где Галиция - не знаешь?
- Нет.
- И я тоже. Так оно веселее, когда ничего не знаешь. А рабкоры сообщают
нам, какие у них на заводах и предприятиях законы или правила безопасности
нарушаются, и мы на проверку едем. Как сегодня.
- И на это много денег уходит?
- А что делать? Не к себе же их вызывать.- Он помолчал.- В этот раз
рабочий на аэродром жалуется: шум, пишет, над головой страшный. А
администрация ему: ты что, в лес работать пришел? Должен был знать, куда
идешь. Надо заглушки на уши давать, а они не знают или экономят. Я-то вообще
секретарь профсоюза авиационных рабочих севера Франции, но сегодня
афишировать этого не будем, ладно?.. Сколько сейчас? Надо еще не напугать
их. А то приедем в поздноту - кто такие да что? Переполошатся.
- Не написал, что приедешь?
- Нет. Писать еще хуже. Вся деревня будет в курсе - начиная с почты и
кончая аэродромом. Посидим и поедем. Или пойдем. Тут недалеко - можно и
пешком пройти. Если не возражаешь.
- Нет, конечно.
- А то, что домой сегодня не попадешь, тоже ничего? Потому как оттуда
мы сегодня не выберемся.
- Ничего. Я для родителей у отца ночую.
- Он у тебя как бы алиби?
- Как бы. Вообще я с отчимом живу.
- Ясно. У семи нянек, говорят... Пойдем? Или еще пива выпить?.. Нет,
хватит - все-таки на задании. И газету надо поддержать: совсем уже
обанкротились...
Они пошли по обсаженной тополями дороге, по обе стороны от которой
зеленели недавно засеянные поля.
- Красота какая! - не выдержал Андре и размечтался: - Бросить бы все да
осесть тут, в какой-нибудь деревушке.
- А что мешает?
- Да разве отпустят? Повязан по рукам и ногам.
- Семья?
- Нет, семьи нет. Кое-что похлеще... Есть подруга, но, наверно, уже
бросила. Никакой девушке не объяснишь, почему все время по стране мотаешься.
У вас на все одно объяснение. А я сказать не могу. Потому как
конспирация...- и пошел по полю, к сохранившемуся посреди него островку
прошлогоднего гороха.
- Не топчи зелень,- сказала она ему.- И вообще, не твое это.
- И что с того? - Он вернулся.- Не хочешь? - Она отказалась от его
подношения, он распробовал, согласился: - Невкусный! - и выбросил.
- Потоптал поле - зачем? Чтоб прошлогодний горох попробовать? Городские
- ничего в сельском хозяйстве не смыслите.
- А ты еще и крестьянка? Со своими иностранными языками?
- Была когда-то. Но до конца это не проходит...- И Андре, не знакомый с
этой точкой зрения, скорчил непонятливую физиономию и задумался...
Рабкора - вернее, человека, написавшего письмо в "Юманите",- они нашли
по адресу, стараясь не расспрашивать местных и читая редкие дощечки с
названиями улиц, которых здесь было немного. Корреспондент только что
вернулся с аэродрома. Это был недалекий, рассеянного вида человек лет
пятидесяти, с простым крупным продолговатым лицом, совсем недавно -
крестьянин, а ныне - уборщик территории построенного рядом аэродрома. Об
этом аэродроме в редакции "Юманите" ничего не знали. Вначале он испугался
гостей, потом, когда те представились, разошелся:
- Да, понимаешь, орут как оглашенные! Спасу никакого нет! Что ж это за
условия труда? Уйду от них - уши себе дороже!
- А что толку, что уйдете? Рядом ведь живете? У вас хозяйство? - и
Андре оглядел небольшой дом и участок.
- Есть, да не хватает на жизнь - поэтому и пошел туда. А там вон как!
Напишите - может, реветь будут меньше. Жены не слышу уже!
- Может, оно и к лучшему? - рискнул пошутить парижанин.
Тот конечно же его не понял:
- Почему? Она лишнего не говорит. Скажет, если вода, к примеру, в бадье
кончилась или когда за дровами идти. Все по делу. А я и собаки иной раз не
слышу. Как это: в сельской местности жить и ни жены, ни собаки не слышать?
Самолеты только и орут.
- Ладно.- Андре пока удовлетворился этими сведениями.- Мы это все
запишем, но надо еще ряд деталей выяснить. Поможете? - и вынул из планшета
карандаш и бумагу.
- А почему нет? Уши - дело святое.
- Этот аэродром ваш - он далеко отсюда?
- Да рядом. Услышите еще.
- По дороге, что к Сен-Бриеку?
- Да нет, в стороне чуть-чуть.
- Надо будет сходить посмотреть. А то скажут: пишете - а о чем, сами не
знаете.
- Это конечно. Сходим посмотрим.
- Он в ширину метров двести?
- Метры - это я не знаю, а вот как от сих до церкви - примерно так.
- Там самолетов десять стоит?
- Когда как. Когда больше. Мастерские - их там чинят главным образом.
- Ладно, и это потом обсудим.- Андре отложил карандаш и бумагу.- Вы,
наверно, поесть после работы не успели? А у нас тут колбаса парижская и
винца с собой взяли. Думали в кафе зайти - но зачем лишнее тратиться?
- Конечно! - одобрил хозяин.- Я туда не хожу. За скатерти их платить?
Они не чище наших. Эй, Марсель! - позвал он жену.- Гости у нас. Сыр тащи. У
нас сыр свой,- похвастался он.- Настоящий козий.
Жена выглянула из дома. Смотрела она подозрительно.
- Сыра нет больше. А что за гости еще?
- Приехали из "Юманите". По поводу шума.
- Смотри, как бы у тебя другого шуму после этого не было. Сыра нет, и
баста.
- Да нам его и не надо,- сказал Андре.- Может, пойдем с бутылками да
колбасой - куда-нибудь поближе к самолетам. И от Марсель подальше.
- Зачем? - спросил недогадливый хозяин.- С ней ясно, а к аэродрому на
кой?
- Послушаем, как гудит,- сказал Андре.- У меня правило - пишу только
то, что сам видел и слышал.
- А вот это правильно! - одобрил тот.- Марсель! Мы пошли! Раз ты нас не
привечаешь, мы другую найдем! - и, подмигнув гостям, повел их в окрестности
аэродрома.
Он оказался небольшим и, видно, и в самом деле предназначенным для
осмотра и починки того, что можно было сделать на месте без завоза в
ремонтные ангары. Андре расспросил рабкора о числе предполагаемых
сотрудников (чтоб знать, скольким среди обслуживающего персонала угрожает
глухота), о численности охраны (для той же цели) и о марках или, поскольку
хозяин был несведущ в авиационной технике, хотя бы величине самолетов (для
уточнения технических подробностей),- все это он записывал в блокноте одному
ему понятными значками и буквенными сокращениями. Колбаса была съедена,
вино, которого всегда мало, выпито - возник соблазн сбегать за второй
бутылкой, уже местной, но от этого их удержала благоразумная Рене: пришла,
по ее мнению, пора прощаться. Хозяин за время знакомства сдружился с
газетчиком и обещал, что будет писать и дальше: раз все так весело
кончается.
Было поздно. Последний поезд в Париж отошел часом раньше.
- Мы в отель,- сказал Андре.- Есть у вас гостиница?
- Есть, конечно, но на кой она вам? Что я, у себя вас не размещу?
- Не надо,- отсоветовал Андре.- Во-первых, Марсель, во-вторых, тебе это
ни к чему. Может, не выйдет ничего с письмом, а разговор пойдет, что
жаловался, корреспонденты приезжали, а ты их у себя принял. Что раньше
времени на рожон лезть? - И хозяин осекся, замолк, признал справедливость
его слов.- Лучше скажи всем, что к тебе парочка из Парижа приезжала -
старого знакомого сын с девушкой, от него привет тебе передавал, выпили
слегка, а дома у тебя не остались. Потому как девушка строгая: ей неприлично
под одной крышей спать.
- Да я и вижу, что она строгая,- согласился рабкор, совершенно им
обмороченный.- Ни слова за все время не сказала.
- Она практикантка,- сказал Андре.- Со мной в газете работает. Пока
только учится. Надеюсь, выйдет у нас что-нибудь, с шумом твоим...
Хозяин вызвался проводить их до гостиницы, спротежировать и сбить цену
за номер, но его разубедили: под тем же предлогом конспирации.
- Со всем этим осторожней надо быть,- разъяснял Андре спутнице.- Хорошо
этот парень ничего не понял и никогда не заподозрит. А могут и сообразить,
что к чему. Недавно один в контрразведку пошел: что это за вопросы ему
задавали, которые не профсоюзы должны интересовать, а чужую разведку,- и
глянул многозначительно.- Свой, между прочим, парень - коммунист и
профсоюзник.- Он обождал минуту, сменил неприятный разговор: - Теперь ты
видела, что к чему. Мне Робер говорил, тебе скучно на легальной работе и
тебя интересует что-нибудь живое и рискованное.- ("Когда успел?"- подивилась
Рене, обещая себе не говорить больше отцу лишнего.)- Так-то ты подходишь нам
по всем статьям: мы о тебе навели справки - и о выставке той и до нее - об
истории с плакатами. Но прежде надо задать тебе несколько вопросов...
Рене была ошарашена всем этим. Она не просила отца ни о чем подобном и
ничего похожего ему не говорила. Она еще не знала, чем будет заниматься в
жизни, но такое ей и в голову не приходило. Но она ничего не сказала и не
опровергла слов отца - предпочла промолчать и остаться в тени, чтоб побольше
выведать из Андре: в ней жили уже задатки будущей разведчицы.
- Прежде всего скажи, в каких ты отношениях с Дорио? - Андре поглядел
на нее испытующе и исподлобья.- Ее в который раз уже об этом спрашивали, и
эти вопросы набили ей оскомину.- Что ты о нем думаешь? - спросил он, потому
что она медлила с ответом.
- Это так важно?.. Думаю, хороший организатор. Бузотер - но это тоже
необходимо. За это его и любят. Рабочие за ним идут - я это сама видела.
Он кивнул:
- Это все так. С виду, во всяком случае... Но у нас есть сведения, что
он связан с полицией...- и глянул украдкой.- Поэтому если хочешь иметь дело
с нами, надо с самого начала с ним определиться.
- С ним все просто,- сказала она спокойно и взвешенно.- У меня с ним
нет никаких отношений. Кроме самых обычных.
- Это так? - на всякий случай спросил он, ожидая, видимо, дальнейших
уверений, но она смолчала, давая понять, что нет смысла спрашивать ее о
чем-либо дважды, и он вынужден был этим удовольствоваться: - Если так, то
будем считать вопрос исчерпанным.
- А что вообще происходит в партии? - спросила Рене, и слова эти,
несмотря на видимую беспечность, прозвучали глухо и серьезно.- Я спрашивала
у отца, но этот вопрос, наверно, не для него. Какое место у нас занимают
русские?
Андре был готов к ответу и все же замешкался.
- Этот вопрос многие задают, Рене, но мало кто знает, как на него
ответить... Дело в том, что французы сами революции не сделают.- Он поднял с
дороги хворостинку и начал махать ею, как лектор указкой, помогая себе в
рассуждениях.- Не сделают, потому что слеплены из другого теста. Считают,
что свое и так возьмут и проживут без лишних забот и треволнений. А дело к
войне идет. В ней надо будет воевать, а не отсиживаться дома. Мы стали на
сторону русских: нам представляется, что они сыграют в войне главную роль, и
надо помогать им, пока не поздно. Пока их все скопом не затравили. И отец
твой так думает - только не хочет при этом свою независимость потерять:
денег, видите ли, брать не хочет и этим сразу всем делается подозрителен.
Независимые не нужны никому - да и как без денег заниматься нашими делами?
Поэтому его никто своим не считает, хотя делает он, может быть, больше, чем
другие... Ладно, хватит о нем: мы-то как раз его любим за бескорыстие...
Если забыть, конечно, про его необязательность,- припомнил он.- Тут он не
имеет себе равных. Может назначить встречу и уехать куда-нибудь в Прованс с
новой пассией. Для начальства нет ничего хуже - нам они еще разрешают с ним
дело иметь, а сами не хотят и знаться... Теперь о русских. Они просят у нас
военные сведения - мы их даем: надо быть до конца честными - воевать-то в
первую очередь им придется. Почему один народ должен отдуваться за других, а
те ждать, когда им каштаны из огня вынесут... Они, конечно, тоже не сахар -
русские эти. Любят, чтоб им льстили и подпевали - за это и денег дадут и
поддержат кого не надо. Дорио ведет под шумок переговоры с правыми, с
фашистами находит общий язык, Барбе, кажется, такой же, а они у них сейчас
чуть ли не фавориты. Потому что новые: прежних Каменев и Зиновьев
поддерживали, они теперь в Союзе первые враги и оппортунисты, и их люди,
стало быть, на подозрении.
- И что делать? - спросила Рене.
- Да то и делать, что делается. Все само собой образуется. Силою вещей.
У нас сейчас Жак фактически всем заправляет. Он и Морис: Морис легальный
аппарат ведет, Жак нелегальный. Они женами, что ли, обменялись для большей
надежности - чуть ли не свойственники. Хотя оба как будто бы не в фаворе...
Трудно понять?
- Трудно.
- И не поймешь. Нарочно все запутывают. Деньги, во всяком случае, у
Жака. И вся сеть оперативная. И связи - напрямую с Коминтерном и с Красной
Армией. И люди у нас - один лучше другого. Шаю видела? Посмотришь - веселый
крепыш и ничего больше? А за ним вся парижская полиция гоняется. Знаешь, как
они его зовут? Фантомасом. Не потому что самый сильный, а потому что от всех
уходит. Так в газетах и пишут: был Фантомас и снова ушел - как сквозь землю
провалился.
- Шая - это псевдоним?
- Нет, он под своим именем выступает. Зачем мне, говорит, лишняя
статья? Пока не задержат, могу позволить себе это удовольствие. Не любит на
чужие имена откликаться. Все до поры до времени, конечно...- Он поглядел
искоса.- Видишь, сколько я тебе наговорил? Это чтоб ты выбор сделала
правильный. Если захочешь с революцией связаться. А ты захочешь - я тебя
насквозь вижу. Иначе бы не стал говорить всего этого: не положено.
- Мне надо лицей кончать.
- Кончай, конечно. Времени много. В один день такие дела не решаются.
Придешь к нам, когда захочешь. А пока забудь все, что я тебе спьяну
выболтал...
В отеле, небольшом, но чистом и уютном, как все сельские гостиницы
Франции, Андре попросил номер для девушки, себе же - хоть солому на
сеновале.
- Думаете к девушке вечером прийти? - спросила недоверчивая хозяйка.- У
нас это не принято.
- Что вы, мадам, разве мы на таких похожи? Вы меня в краску вгоняете...
Он проводил Рене в ее комнатку, оглядел обстановку, остался ею доволен
и задержался в дверях дольше необходимого.
- Ну вот. Тебе удобно будет. Надеюсь, не очень устала?..- помешкал,
потянулся к ней, но сдержал себя, усмехнулся и пошел спать в конюшню...
А Рене почувствовала на расстоянии это несостоявшееся движение,
физически ощутила его и, странное дело, в последующем вела себя с молодыми
людьми так, будто оно в действительности имело место, будто она имела опыт в
свиданиях и прошла первый барьер любовного сближения. Тот, кто робеет в
последний момент, не столько теряет сам, сколько готовит почву для
другого...
У нее не было претензий к отцу, но она все-таки спросила его, зачем он
организовал ей эту прогулку.
- Для расширения кругозора.- Он улыбнулся скованно.- Чтоб знала, что к
чему.- И глянул искоса: - Тебя же ни к чему не принуждают...
Видно, они успели рассказали ему об этой поездке.
19
История эта имела все-таки продолжение. Хотя Рене и сказали, что она
сама выберет день и придет к ним, когда захочет, следующий шаг к сближению
снова сделала не она, а люди из нелегального отдела Компартии.
Рене продолжала ходить к Марсель в "Юманите" - благо редакция была
рядом. Марсель продолжала опекать юную девушку из предмеcтья, которая, по ее
мнению, отличалась способностями в самых разных областях, но ей не хватало
чего-то важного - того, что можно назвать умением подать себя и что,
надеялась Марсель, разовьется в общении с нею. Они еще несколько раз
побывали в Лувре и стали называть себя подругами. Рене гордилась этим
знакомством и не упускала сказать при случае, что дружит с дочерью самого
Кашена: трудно уберечься от тщеславия - это распространеннейший из людских
пороков. Марсель всегда была окружена интересными молодыми людьми. Рене хотя
сама не любила и даже избегала чрезмерного мужского внимания, но успехам
Марсель радовалась и признавала, что ее подруга обладает даром, которым она
не владеет - умением, ни с кем в особенности не сближаясь, привлекать к себе
массу поклонников. Правда, тут нужна оговорка, которую влюбленная в подругу
Рене не делала. Журналисты "Юманите", ухаживая за Марсель, не взыскивали с
нее в случае любовных неудач и заранее довольствовались невинным флиртом:
она была дочерью директора газеты, и их искательства, со всеми поправками на
время, место и идейные разногласия, повторяли в чем-то отношения приказчиков
с дочерью хозяина.
Впрочем, любовь не играла большой роли в этом кружке, а была скорее
данью возрасту и приличиям - только Серж был увлечен Марсель больше, чем
следовало. Члены кружка были заняты политикой и искусством - в разных
сочетаниях и взаимопреломлениях этих двух важных ипостасей общественной
жизни и деятельности. Здесь охотно говорили о концертных и выставочных
событиях сезона и мечтали об особой коммунистической газете или
еженедельнике левого толка, в которых могли бы заняться этими желанными
предметами без оглядки на число строк и на ворчливого французского рабочего,
который больше всего на свете не любил, чтобы ему кололи глаза невежеством,
и потому, руками преданных ему редакторов, не допускал в свою газету того,
что было выше его понимания. Журналисты даже распределили между собой отделы
будущего журнала: Марсель брала на себя музыку, живопись и новинки афиш;
Серж - связь деятелей искусства с детьми и с рабочими коллективами (потому
что о них тоже нельзя забывать, а он в этой компании был самый совестливый);
третий, Венсан, отвечал за литературу. Сам он писал бесконечный роман,
который никому не показывал, и печатал в "Юманите" несложные вирши по случаю
разных событий и праздников - эти читала уже вся рабочая Франция, но мнение
ее автору известно не было, поскольку стихи не были подписаны и составляли
как бы неотъемлемую собственность газеты.
Все было бы хорошо, но в последнее время это размеренное и приятное
существование оказалось между молотом и наковальней и стонало под ударами
незваного пришельца. Москва прислала в газету своего полномочного
представителя и диктатора, грозного черноморца Андре Марти, героя русской
революции, некогда возглавившего французских моряков, отказавшихся стрелять
в русских товарищей, и отсидевшего за это срок во Франции. Он долго жил в
столице мирового пролетариата, засиделся там и горел желанием навести
порядок в своем прогнившем дотла и заблудившемся в трех соснах отечестве.
Началось с того, что он наотрез отказался здороваться с сотрудниками на
лестнице: будто это было не в его правилах или занимало у него слишком много
времени. Вайяну-Кутюрье, главному редактору газеты, который приготовил ему
излюбленную остроту о том, что его ругают весь месяц, а в конце его говорят,
что газета все-таки не так уж плоха, в ответ на это изящное, не раз
произнесенное и просящееся в историю бонмо, Марти сказал, с неслыханным в
этих местах цинизмом, что у него: а) нет времени здороваться в газете с
каждым встречным и б) отныне и в начале и в конце месяца будут одни лишь
нелицеприятные разборы и разгромы написанного, так что пусть он не надеется
на снисходительность (все это было сказано куда грубей и проще). Марти по
характеру своему был угрюмый и дерзкий боец - тюрьма его нрава не укротила,
а пребывание в Москве довело до совершенства. Больше всего попадало
почему-то Венсану, хотя его статьи и стихи не давали этому повода: Марти,
видно, не выносил поэтов - исключая тех, кто написал тексты "Марсельезы" и
"Интернационала"...
- Что ему дались мои баллоны? - удивлялся Венсан, читая очередные
вымаранные строки.- Чем я теперь колонны зарифмую?..
Он решил отомстить обидчику и чуть не вылетел из газеты: написал стишок
на нового директора. Эпиграмма, врученная Марти в кабинете Кашена и
зачитанная потом, приватно, коллективу газеты, была такова:
- "Пила драла дубок.
Дубок свалился с ног.
Что дерево? Терпело.
Пила ж? Все время пела". (Для перевода использовано четверостишие
Жильвика, Guillevic, Executoire, 1947; автор стал в годы войны подпольщиком-
коммунистом.- Примеч. авт.)
- Что за галиматья?! - вскричал моряк-редактор.- Я уже не спрашиваю про
рифму и размер, но кто здесь дубок и где пила?! Это что, личные намеки?
Венсан сделал неуклюжую попытку оправдаться:
- Это все надо понимать фигурально. Я думал, вы оцените юмор. "Юманите"
- "Юморите": это же где-то рядом.
- "Юморите" на главного редактора? Да еще предлагают напечатать в его
собственном органе! Вы бы отдали ее "Досужему парижанину", с которым у вас
такие прекрасные отношения!..- и оглядел поочередно всех сотрудников,
пропустив только Кашена, с которым у него были иные счеты, решаемые на
другом уровне.- Ищите, Венсан, работу. Я вас освобождаю от необходимости
ходить в эту газету.
- Без всякого пособия? - огрызнулся тот.
- Венсан! - воскликнула Марсель: предупредить, чтоб не зарывался, но
было поздно.
- Слыхали? Он хочет еще с партии проценты получить. Со своего вклада в
нее. Или дивиденды - не знаю, как правильно: в тюрьме подзабыл, а в Москве
совсем разучился...
Венсан весь испереживался и все думал, как уйти - тихо или хлопнув
дверью, друзья же посоветовали ему продолжать ходить на службу. Он так и
сделал, и санкций не последовало: Марти ограничился поперву внушением и
предупреждением...
Марсель кипела гневом и даже пыталась создать оппозицию:
- Надо объединиться и спасти газету! Из нее хотят сделать церковный
календарь со святцами! - Здесь, в тесном кругу друзей, она не стеснялась в
выражениях.- Мне вчера тоже вырубили три строки о концерте Шаляпина! Я ему
говорю: это великий русский бас, а он мне - белогвардеец! Вот когда приедет
ансамбль Красной Армии, тогда и объявим...- Марсель поглядела с возмущением
и спросила: - Он в самом деле сюда едет?
- Слушай его больше,- сказал Серж.- При теперешних-то отношениях?
Издевается просто.
- И что ему это дает? - оскорбилась во второй раз, и еще больше,
Марсель.
- Ничего. Кроме того, что в очередной раз унизил твоего папашу. Ты не
понимаешь мужчин - половина из нас такая.- Видно, акции Кашена и вправду
пошли вниз - раз Серж позволил себе назвать его папашей.
- Напишите коллективное письмо протеста - я его у себя в газете
напечатаю,- предложил Ориоль, который, сколько ни ходил в этот круг, так
ничего в нем и не понял.- Может, подействует?
- Подействует. Последним ударом по отцу станет. Обращаться с жалобой в
классово чуждый орган прессы? - Марсель даже не поглядела в его сторону.-
Для Марти это уж точно будет подарок - лучше не придумаешь. Будем ждать. А
чего - никто не знает. Во всяком случае, надо держаться сообща. Один за всех
и все за одного, как говорили мушкетеры.
- А кто взял себе рабкоров? - простодушно спросила Рене. Ориоль глянул
на нее с острым любопытством: он уже не раз глядел на нее так - остальные
недоуменно пожали плечами.
- Не знаю,- сказал Серж.- Они не в этом помещении.
Он мало что понимал в этой части дел и вообще не хотел вникать в то,
что не касалось его лично. Марсель, для которой в отчаянии все средства были
хороши, переглянулась с Рене и сообразила, что вопрос не так уж невинен.
- Отец, к кому перешли рабкоры? - спросила она Кашена, который только
вошел в прихожую, снимал с себя длинное черное пальто и сматывал
конспиративный шарф, закрывавший половину лица до длинных висячих усов. От
ее вопроса он замер, крякнул от неожиданности, медленно повернулся к молодым
людям, оглядел всех подряд, выделил неприязненным оком Ориоля, которого
недолюбливал с тех пор, как тот посоветовал ему занять денег у русских,
скользнул взглядом по Рене.
- Не знаю... Они не в моем ведении. А кто ими занимается, ей-богу, не
знаю. Не до них. Давайте-ка я с вами переговорю малость - с теми, кто из
газеты. А остальные - милости просим, в следующий раз как-нибудь...- Он и в
самые трудные дни сохранял радушие и гостеприимство...
- Ты как всегда попадаешь в точку, Рене,- выйдя на улицу, сказал
Ориоль, против обыкновения серьезный и вдумчивый.- Может, ты нам в газету
обо всем этом напишешь?
- Нет, конечно,- сказала Рене.
- Огюст не разрешит?
- А кто это? - спросила она.- У меня много знакомых Огюстов. Кого ты
имеешь в виду? - И он только махнул рукой: в знак отчаяния...
В этот вечер Марсель, Серж и Венсан должны были пойти на одно из первых
представлений балета Стравинского "Аполлон Музагет" в театре Сары Бернар.
Марсель составляла список того, что в Париже было достойно их внимания, все
русское занимало в нем почетное место - и с ним новый балет Стравинского.
Серж заметил, что Стравинский - эмигрант, но хотя и сказал это с иронией,
получил от Марсель достойную отповедь:
- Не будем большими католиками, чем папа, Серж. Нам интересен русский
народ, глубина его духа, которая подвигла его на жертвы и лишения, а
эмигрант он или интеллектуальный бродяга - пусть это решают в нашем
Секретариате люди вроде капитана Трента! - Догматик Трент был давно списан с
борта партийного корабля, о нем можно было не вспоминать, но Марсель имела в
виду конечно же другого человека.- Будем выше этого! Мне, например, казацкий
хор дал больше, чем все последние резолюции Коминтерна, вместе взятые! - Это
было, разумеется, риторическое преувеличение, но его деликатно не
заметили...
Билеты старались брать дешевые, на высоких ярусах: дорогие считались
знаком дурного тона (музыку лучше слушать с галерки), да и денег на них не
было. Платили за вход по очереди.
- Вот! - Серж показал три билета на неудобные места, стоившие ему
месячного сотрудничества в "Авангарде".- Я сижу посередине и рассказываю
Марсель, сидящей справа от меня, что делается на сцене, Венсан слушает
музыку и потом напевает нам обоим.
Он старался ради Марсель, но она была не в духе и сказалась занятой:
- Я не пойду. Рене возьмите вместо меня: ей это будет полезно... У нас
неприятности дома - мы срочно выезжаем на побережье.
Серж сильно расстроился. У него, как у всякого влюбленного, были особые
виды на этот вечер - как и на всякий другой тоже.
- Мне б такие неприятности - чтоб завтра на Средиземном море
оказаться,- проворчал он, но Марсель была настолько не в настроении, что не
могла простить ему и этого невинного ропота и сердито выговорила:
- Это действительно серьезно, Серж! Мог бы и посочувствовать.
Серж встрепенулся: несчастья любимых тревожат нас больше наших
собственных.
- Так я не знаю чему.
- Противная история.- Марсель помолчала, преодолевая естественное в ее
положении внутреннее сопротивление.- У нас под Ниццей жил дядя с теткой.
Дядя давно завещал участок и постройки на нем отцу. А у тетки свои планы на
них... Дядя на днях умер. Она даже не сообщила нам вовремя - надо ехать на
похороны, а отцу, как назло, нужно на заседание Коминтерна. И не ехать в
Москву тоже нельзя - так даже вопрос не ставится. Поедем мы с матерью, а что
из этого выйдет, не знаю... Дом пустяковый, но участок хороший... Партия
через нас влияла там на соседних художников - они рассыпаны по всему
побережью... А на спектакль пойдет еще Огюст,- прибавила она совсем уж
невпопад: откуда-то извлекла его напоследок, как фокусник из рукава мантии.
- Что за Огюст? - Серж насторожился: у Марсель вечно были тайны,
оскорблявшие его сердце влюбленного.
- Дюма. Из руководства партии. Он очень интересовался этим балетом. Так
что выбирайте, кому идти третьим.
Серж пожал плечами:
- Пусть Венсан идет. Мне уже не хочется.
- А ты билеты покупал? Нет уж. Сиди сам на этой каторге.
Марсель, чтоб замять неловкость, подольстилась к Сержу:
- Я ему, кстати, про твой проект с пионерскими лагерями говорила - он
сказал, что можно попробовать... Что такое "Аполлон Музагет", кто-нибудь
знает?- спросила она у остальных, будто в настоящую минуту это было
главное.- Все-таки плохо у нас у всех с общей культурой.
- "Аполлон" - понятно,- сказал, приободрившись, Серж.- "Музагет" не
очень.
- Ладно, я тоже не знаю. Про "Музагет" я в "Ларуссе" (Распространенный
французский энциклопедический справочник.- Примеч. авт.) посмотрю,- решила
Марсель.- Спросила бы у отца: он все знает, но ему не до этого.
- Из-за дачи на Средиземном море?
- Из-за дачи! Из-за московской поездки! Каждый раз как на публичную
порку едет!..
Огюст Дюма (он просил не путать себя с классиком: у того фамилия
кончалась на "s", а него на "t") был сотрудником не "Юманите" (хотя и просил
называть себя Дюма из "Юма"), а центрального аппарата партии. В настоящее
время он был, кажется, членом Секретариата: состав последнего постоянно
менялся и, в целях конспирации, хранился в тайне даже от партии - отсюда и
сомнения на счет его членства в этом высоком органе. Во всяком случае, он
был связным между Секретариатом и газетой: привозил оттуда срочные
документы, обвинительные статьи и пасквили, якобы подписанные сотрудниками
газеты, так что те наутро с бессильным гневом и ужасом дивились на мнимое
дело рук своих - и выполнял какие-то иные челночные операции, говорить о
которых было не принято. Человек этот был, впрочем, простой, свойский и
компанейский. В прошлом он был моряк, младший офицер военного флота, и в нем
сохранились старые привычки, в которых дух морской дисциплины соседствовал с
мичманской шкодливостью и беспечностью. Он щеголял старым офицерским
мундиром - довольно потертым и без погон; в нем он чувствовал себя
свободнее, чем в штатском: легче было и шалить, и подчиняться.
Они пошли втроем в театр Сары Бернар (той самой, которая в семьдесят с
лишним лет соблазнила когда-то Сергея Есенина) на новый балет Игоря
Стравинского. Огюст был уже не в беспогонном мундире, а во вполне приличной
выходной паре с белой рубашкой и галстуком, но и в штатском оставался похож
на военного: все кругом были в свободных рубашках и кофтах с бантами и
завязками на шее - вместо обременительных, как цепи, галстуков.
"Музагет" оказался не чем иным, как "водителем Муз". Рене прочла это в
афишке спектакля, но потом нашла и в "Ларуссе", как и предсказывала Марсель,
которая все знала и была начитанна, как учительница младших классов. Узнать
из мелодичной и капризной музыки Стравинского и, тем более, из пластичной,
но вычурной хореографии Баланчина, почему русские совершили революцию и
терпят нынче немыслимые бедствия, было зрителям не под силу. Постановщики
спектакля, кажется, намеренно вводили их в заблуждение на этот счет, потому
что после спектакля русских можно было посчитать пребывающими на Олимпе в
одной компании с небожителями. Видимо, Стравинский, как и сказал Серж, был в
душе своей эмигрантом или бродячим музыкантом, предлагающим свою музыку на
всех мировых перекрестках и меньше всего интересующимся судьбами революции.
К тому же у всех болели спины из-за неудобных сидений и необходимости
вертеться: чтоб видеть, как танцуют и пляшут на далекой от них сцене...
- Все-таки кафе - место куда демократичнее,- сказал Огюст, усаживая
товарищей в углу под пальмой в уютном заведении с большими красными
абажурами на настольных лампах, с обивкой из черного дерева и бронзой,
тускло блестевшей в темноте зала.- Каждый сидит с удобствами. Хоть у
оркестра, хоть где. И музыка лучше, доходчивее. Люблю это заведение. Оно мне
родной камбуз напоминает. Особенно бронза: так и хочется надраить... Что
возьмем?
- Какие у нас финансы? - У Сержа после оплаты билетов ничего не
осталось.
- Неограниченные,- отвечал тот.- Хватит на кофе и пирожные.
Принесли заказ.
- Расскажите о вашей службе на флоте,- попросила Рене, давно мечтавшая
о далеких странствиях.
- Рассказать о флоте? - Огюст посмотрел на нее так, будто желание ее
было не вполне приличным.
- Да. Какие у вас о нем воспоминания?
- Память-то светлая, а как начнешь рассказывать, обязательно
какую-нибудь дрянь вспомнишь - почему так, не знаете?
- Не знаю. Может быть, все плохо было?
- Да нет, нормально. Просто мы так устроены: нацелены на плохое.
Революционеры, я имею в виду. Верно, Серж?
- Почему? - Серж ел корзиночку с кремовыми цветами и был настроен
иначе.- Я оптимист и все вижу в розовом свете.
- Счастливец, значит. Так что рассказать, Рене?
- Расскажите про ваши отношения с начальством. Это важно?
- Еще бы! Все от капитана зависит. Мой на последнем моем корабле был
законченный пьяница.
- Не может этого быть,- сказала она, скорее подыгрывая ему, чем не
веря.
- Да еще какой. А если капитан - пьяница, то все туда же. Начальство
знало это - однажды адмирал нагрянул с инспекцией: выстроили команду, наш
наверху, на шканцах, болтается - адмирал обращается к нам: есть ли жалобы.
Хотел, чтоб мы на него нажаловались.
- А вы?
- Естественно, отмолчались - адмирал так ни с чем и уехал... Не
нравится история моя?
- Расскажите о чем-нибудь приятном,- попросила она.- Вы моряк все-таки.
- Раз моряк, значит о женщинах - так ведь?
- Положим. Хотя и необязательно.
- Необязательно, но так. Женщины, Рене, бывают на земле и на море. О
женщинах на земле говорить не стоит, да и на корабле не очень.
- Откуда на военном корабле женщины? - Серж оторвался на миг от торта.
- Берут для бюджета корабля, для настроения офицеров,- уклончиво
отвечал Огюст.- Вы все тайны знать хотите. Слушайте, что вам говорят, а
выводы делайте сами - так ведь, Рене? - и поглядел на нее искоса: насколько
груба могла быть сообщаемая ей правда.- У нас на второй палубе стояло подряд
шесть кают младших офицеров - и моя тоже, поскольку, несмотря на мой далеко
не юный возраст, я все не мог добиться повышения: во мне всегда чуждый
элемент чувствовали. Так вот. Все пассажирки - сколько-нибудь подвижного
возраста: что на ногах держались - считали своим долгом пройти через все
каюты последовательно, а то и по две за ночь кряду. Это у нас называлось
стоять на звездной вахте. Стоишь на палубе, смотришь в воду или на звезды, а
к тебе уже такая особа лепится: приглядела тебя на обеде или просто
высмотрела на ночной охоте, пока муж спит после пьянки. "Что делаете?"-
спрашивает.- "Надеюсь, не на дежурстве? Хотя можно, говорит, и среди
дежурства, если не терять времени." Ей-богу! Море всех с ума сводит: будто
из монастыря сбежали... Начнешь ей про звезды говорить, про миры бескрайние
- она послушает, послушает, скорчит пренебрежительную рожицу, а то и скажет
что-нибудь непотребное, отойдет, а ты стоишь как оплеванный, будто тебя на
улице грязью обрызгали. Я не могу так. Без разговоров ...- и глянул
выразительно, словно хотел затеять сейчас именно такие разговоры.- Я,
наверно, зря все это вам рассказываю? - Рене замялась, и он перекинулся к
Сержу: - Что за дело, Серж? О котором мне Марсель говорила?
- Деньги нужны, Огюст.
- Новость какая. Мы все в таком положении.
- Не я, а французские дети. Ты ведь теперь в Секретариате?
- Ну и что? Сколько надо?
- Много. Есть план! Мы говорили об этом в "Авангарде". Надо обеспечить
детей рабочих пионерскими лагерями! - Огюст глянул насмешливо, а Серж
продолжал не тушуясь: - Здесь кроется большой резерв агитации. Правящий
класс совсем не думает о детском отдыхе - это надо использовать, поставить
по всей Франции палаточные городки, разместить в них детей из семей низкого
и среднего достатка, устроить родительские дни, втолковывать детям и
родителям азы политической грамоты, рассказывать, куда идут деньги,
предназначаемые бюджетом на детские нужды, и набирать таким образом очки в
борьбе за детские и родительские души! Мы уже начали этот эксперимент в
Стене. Через десять лет те и другие будут у нас в кармане!...- Он кивнул в
сторону Рене и долго еще распространялся таким образом, нисколько не теряя в
азарте и в убедительности, так что, хотя кафе было маленьким и уютным и
скрадывало лишний шум, посетители за соседними столиками, услыхав и малую
толику сказанного, начали недовольно оглядываться...
- Ладно, Серж. Во всем этом есть что-то дельное. Я предложу в
Секретариате. А может, и еще где-нибудь. На детей деньги найдутся. Вы только
составьте бумагу. Все, что вы сказали, плюс приблизительную смету. Идет?
- Правда?! - не веря ушам, воскликнул Серж, уже видя себя во главе
национального пионерского движения.
- А почему нет? Только не знаю, весь ли ты фонд получишь или только
часть его. И не самую большую.
- Как так?! - вознегодовал тот.- Ни одного су не отдам. Знаешь, сколько
по Франции лагерей построить надо?
- Построишь... Что шкуру неубитого медведя делить - как русские
говорят? Их деньги - их и пословицы. Ну что, Рене? Идем? Ты с нами, Серж?
- Я домой. Мне проект писать надо.
- Давай. Не забудь про палатки, горны, вымпелы, значки и все прочее...
Огюст провожал Рене до дому.
- Пойдем пешком? - предложил он.- Надо привыкать ходить на большие
расстояния. У водителей автобусов и железнодорожных проводников
феноменальная память на лица - так что, если хочешь проскочить незамеченной,
лучше, чтоб тебя вообще не видели. Могут, конечно, на дороге остановить:
почему в поздний час и как тут оказалась, но это уже другой разговор: от
полиции можно отделаться, если одет прилично и не производишь впечатления
уголовника. До тебя и не так далеко идти. Стен - это ж рядом с Сен-Дени:
город увеличивается, ты скоро парижанкой станешь... Так ведь?
- Возможно,- неопределенно согласилась она, не зная, к чему он клонит.
Он понял причину ее сдержанности.
- Но я тебя не для того, конечно, вызвался проводить, чтоб пророчить
такие истины. И не потому, что ты красивая...- Он поглядел на нее сбоку,
удостовериваясь в сказанном.- Хотя и этого было бы достаточно... В тебе есть
что-то монгольское, скуластое - не знаешь этого?
Рене осталась недовольна его замечанием. Она не любила, когда ставили
под сомнение ее французскую кровь, и была в каком-то отношении
националисткой.
- Разве? Мне никто этого не говорил.
- Ну вот я говорю. Сойдемся если ближе, буду тебя звать монголочкой,- и
поскольку не доставил ей этим удовольствия, поспешил добавить: - Это пока
что шутки. Серьезное только начинается. Давай перейдем на ту сторону - там
народу меньше и тротуар хуже освещен...
- Я, Рене,- собравшись с духом и с мыслями, сызнова начал он,- навел о
тебе справки, спросил ребят, имевших с тобой дело,- кругом выходит, что ты
из тех, кто нам нужен. И пойми, что я говорю сейчас с тобой не как Огюст
Дюма, не как бывший моряк, волочащийся за очередной красоткой, а как вполне
ответственное лицо партии, уполномоченное делать такие заявления. Ты уже
коснулась работы с рабкорами, да? - Он опередил ее согласие кивком.- Мы это
узнали случайно, но такие вещи не должны проходить мимо нас, и я, поскольку
за это отвечаю, вмешался и сделал кое-кому выговор...
- А как это стало вам известно? - Рене была недовольна оглаской
происшедшего.
- Это хороший вопрос. Ты с Марсель об этом не говорила?
- Нет, конечно.
- Значит, отец ей сказал. Он в курсе таких вещей. По старой памяти,-
прибавил он многозначительно.
- А ей это зачем?
- Этого он действительно мог и не говорить,- согласился он.- Но
сказал... Дал знать, чтоб остерегалась. Чтоб сузила знакомство с тобой.
- Со мной?!
- А ты как думала? Легальные и нелегальные товарищи не должны
соприкасаться и проводить вместе время. На людях, во всяком случае...
- Но вам-то она почему это сказала?
- Почему мне? - Он примолк, не зная, разглашать ли эту, последнюю,
тайну, затем надумал: был настроен в этот вечер решительно.- С ней у нас
свои счеты. Она мне одни вещи говорит, я ей другие. Ее интересует, что
наверху об отце думают и что говорят в руководстве в партии,- я делаю что
могу...- Он решил, что зашел все-таки слишком далеко в своей откровенности,
поправился: - Вообще-то такие вещи не обсуждаются. Это я для тебя исключение
делаю: чтоб поняла, что к чему, и чтоб ближе с тобой познакомиться... Тебе
показали работу с рабкорами, но это не то, что нас сейчас интересует: на
очереди у нас другое дело, и вот тут-то я и хочу тебя задействовать. Я,
иначе говоря, хочу украсть тебя у Жака и Шаи. Хочу только предупредить с
самого начала: мы в этой работе остаемся французами, действуем в своей
стране, для своего блага и своего народа, а отношения с братскими странами и
партиями - ты знаешь, о ком я говорю - они у нас не то чтобы на втором
плане, но органично вытекают из первого и ему не противоречат... Ясно?
- Не очень.
- Возможно,- повинился он.- Мы все здесь путаемся. Я тебе объясню
сейчас суть, хотя делать этого не стоило. Рабкоры - хорошая выдумка, мы с
ними узнаем много для себя интересного. Партия получает материал, которого
нет и у правящего класса, с его полицией и вездесущими осведомителями. Но
есть категория профессий, которая не пишет нам, хотя могла б это делать. Я
имею в виду государственных служащих. Их надо искать самим и выбирать из них
возможных сотрудников и корреспондентов. Это понятно?
- Понятно. И как вы хотите это сделать?
- В этом и заключается суть. Мне как бывшему моряку поручили найти
таких во флоте... Я говорю тебе вещи, о которых не стоит болтать,- еще раз
предостерег он.- Иначе это прежде всего мне боком выйдет.
- Этого можно было и не говорить,- сказала она.
- Мне так про тебя и говорили,- успокоился он.- Вот я сейчас и
советуюсь с тобой, как лучше это сделать. Есть у меня список, о котором
говорить не следует...
- И не говорите, если так,- перебила она его: ей надоели его
бесконечные зигзаги и оговорки.- Зачем болтать лишнее?..
- Чтоб ввести тебя в курс дела... Мы думаем разослать всем письма.
Рене поглядела на него строптиво.
- И что будет в этих письмах? Что вы хотите узнать?- Она против воли
увлеклась поставленной перед ней задачей.
Он помедлил.
- Кто из моих бывших товарищей или их коллег по службе придерживается
наших, левых, красных, розовых - называй как хочешь - убеждений. Прямо не
спросишь - сразу возникнет вопрос, для чего и кому это нужно?
- Сделайте простую вещь.- Она глянула с легким превосходством.- Вы не
служите?
- Нет.
- А хотели бы вернуться, - уже не спросила, а предложила она.- Спросите
у ваших прежних товарищей: к кому можно обратиться, учитывая, что вас
уволили с флота из-за ваших идей и вам, чтоб восстановиться, нужно, чтоб на
них посмотрели сквозь пальцы. Если рядом таких нет, пусть назовут на других
кораблях. Напишите, что вам опостылела гражданская жизнь, что вам есть
нечего - люди обычно идут навстречу в таких случаях ...- и примолкла, потому
что мимо них шла припозднившаяся парочка.- Какой список у вас?
- Общий министерский - с фамилиями и главными должностями на всех
больших кораблях флота.
- Я бы так не рисковала. Все лучшее рождается снизу, а не поверху.
Он озадачился.
- Это целая программа. Нашему Барбе бы сказать... Это в тебе
отец-анархист говорит.
- Или бабушка-крестьянка. Крестьянство из мозгов не выветривается.
Идите от знакомых.
- Да? - Он не совсем понял ее: это было выше его соображения.- Это
интересно, что ты говоришь. Я подумаю...- Потом прибавил просительно: - Но
тут ряд деталей...- Она ждала.- Как такие запросы рассылать? Частными
письмами?
- Частными, наверно.
- Под своей фамилией? Это верный способ подставиться.
- Можете не подписывать. Дайте понять, что боитесь - поэтому себя не
называете, но надеетесь, что вспомнят, о ком идет речь.
- А обратный адрес?
- На какую-нибудь гостиницу, до востребования. На липовое имя.
Он помялся.
- А ты бы не хотела этим заняться?
- Чем?
- Писать письма... Мне некогда - да и нехорошо, если почерк опознают...
Ты, между прочим, за это деньги получать будешь. Не бог весть какие - двести
франков, но ведь и я столько же получаю. Всю жизнь на двухстах франках сижу
- как начал с них, так, видно, ими и кончу...
Рене подумала, сказала:
- Нет. Я этим заниматься не буду. Мне лицей надо кончать и бакалавра
получить. Я и так уже зашиваюсь.
- Так это ж не сию минуту! - возразил он.- Это пока только проект, как
у Сержа. Он, кстати, напрасно радуется. Если и получит что, то хорошо, если
десятую часть пирога, на который рассчитывает. Каждый захочет пристроиться.
Это ж пойдет, наверно, по линии Рабочего Красного Креста. Или Организации
помощи жертвам революции. Там много желающих... Ну так как? Пока я это со
всеми все согласую, ты как раз бакалавром станешь. По риторике?
- По философии.
- Вот как! Но надо в тайне все держать... Тут, Рене, сложная игра и,
наверно, тебе не очень нужная.
- Если очень сложная, то не нужная,- согласилась она.- Подождем, когда
проще станет. Пришли уже.
- Уже?! - удивился он.- А я думал, у меня время есть - на неофициальную
часть знакомства...- Но она уже прощалась с ним: у нее не было желания
стоять с ним на улице, да и родные заждались ее: в последнее время она так
часто задерживалась по вечерам, что на нее стали смотреть как на постоялицу
в собственном доме, что ей, естественно, не нравилось...
Все описанные выше события имели логическое развитие и продолжение. Обе
поездки: и Марсель на побережье, и Кашена в Москву - были катастрофичны по
своим последствиям. Кашену сказали, чтоб он ждал перемен и что дни его как
политического деятеля сочтены. Но он продолжал ходить на службу, так как
официального снятия с должности не последовало. Тетка же сказала, что лишит
Кашенов наследства на перешедшие к ней участок и на жалкую хибару при нем, и
публично, в церкви, возмущалась тем, что ее парижский зятек живет на русское
золото: такая осведомленная оказалась антикоммунистка - держала только язык
за зубами при жизни мужа.
- Посмотреть бы хоть раз на это золото! - возмущалась Марсель.- Хочет
просто на свою родню дом переписать!..
Сержу обещали Фонд пионерского движения, но он и дня не проходил
героем: все отведенные на это деньги должны были пойти по другим каналам и
адресатам - нашли просто благовидный повод для их ввоза во Францию. Ему, в
виде компенсации, предложили подписывать и узаконивать этот увод средств,
сделав его в Фонде почетным председателем. Они с Огюстом кричали на крик, не
обращая внимания на сотрудников, которые, чувствуя неладное, разбежались по
комнатам редакции, чтоб не слышать их ссоры.
- Чего ради я буду подписывать то, о чем не имею никакого понятия?! -
возмущался Серж.- Чтоб меня потом привлекли за хищения - как какого-нибудь
Рокфеллера?! Да берите сами этот фонд и делайте в нем, что хотите!
- Погоди,- грозно увещевал его Огюст.- Ты хочешь, чтоб другой делал за
тебя работу, которую ты считаешь грязной? Это что - недоверие к партии или
желание выйти сухим из воды, с чистыми руками?.. Историю в белых перчатках,
Серж, не делают. Ты думаешь, я от себя это тебе говорю? Как бы не так - я
передаю тебе мнение руководства, и сейчас ты рискуешь действительно многим!
Одно дело - эпиграммы на Андре Марти писать, как Венсан: тут только
посмеются - в конце концов, Франция - свободная страна и каждый имеет такое
право, но отказываться от того, что сам предложил в Секретариат партии,
написал в виде объемистого доклада со сметой и бухгалтерскими выкладками?!
- Я предлагал не это,- устало, но несговорчиво возражал Серж,- а
честное, праведное и нужное детям дело.
- А ты считаешь, что мы нечестны, неправедны и не думаем о детях
Франции?..- Огюст стал похож в эту минуту на платного провокатора.
Серж хотел сказать "да", но вовремя удержался. Над ним и без того
висела угроза увольнения. Но он был научен горьким опытом Венсана, а теперь
еще и Кашена, и продолжал ходить в редакцию, как если б ничего не случилось.
Эта тактика оказалась верной - прежде всего потому, что и в самом деле
ничего не произошло: фондов так и не дали и дележка русского медведя
оказалась воистину преждевременна.
20
Экзамены были сданы. Рене написала сочинение по Гете на немецком,
которое было признано лучшим среди работ экзаменующихся. Но и остальные
девушки получили заветный "бак", были полны радужных надежд и ждали
выпускного вечера, чтобы расстаться с лицеем и окунуться в новую жизнь,
свободную и ничем более не сдерживаемую. Наступил праздник окончания учебы.
Директриса торжественно вручила Рене диплом и если и выделила ее среди
других, то одним только взглядом, который был слишком проницателен и слегка
придирчив, но вслух сказала лишь самое лестное и вполне ею заслуженное. Мэтр
Пишо, принарядившийся и причесавшийся по случаю праздника, вертелся юлой
среди выпускниц, чудил по своему обыкновению, но тоже говорил одно приятное
и даже приторное и не пропустил и Рене в своем славословии: перед лицом
экзаменаторов и воспитателей все равны, даже заблудшие овцы - хотя напрасно
думают, что к ним испытывают особенно теплые чувства.
Потом был бал, на котором царила Летиция. У нее был теперь официальный
жених, журналист-американец из нью-йоркской газеты, и хотя ее отец и слышать
не хотел об этом браке (он слишком любил дочь, чтобы с ней расстаться), они
давно решили уехать и ждали только окончания лицея, а нужна ли будет в
Нью-Йорке парижская степень бакалавра по философии или нет, их не очень-то
занимало. Летиция пришла на бал с этим Гарри, который стал предметом общей
зависти. Она сильно переменилась за последний год: повзрослела, стала еще
красивее и увереннее в себе, но утратила всякий интерес ко всем молодым
людям, кроме Гарри, о котором, как язык проглотила, никому не рассказывала:
может, боялась сглаза или вправду отцовской слежки. Американец был высокий,
плечистый, костюм сидел на нем свободно, и сам он казался вольным, ничем не
стесняемым - олицетворением свободы и независимости, которая ждала всех
после окончания школы. Он охотно танцевал со всеми девушками подряд:
исправно стриг длинными ногами-ножницами паркетные газоны лицейского зала и
делал это с согласия и при попустительстве Летиции, которая не боялась, что
его уведут от нее, и вовсе его не ревновала, что тоже было необычно и дышало
раздольем американских прерий. Большое и крупное, без европейских ужимок и
манерностей, просторное лицо Гарри было сосредоточено на танцах и на
очередной партнерше, с которой он, путаясь во французском, любезничал как
мог, но это, конечно же, были только слова и необходимые знаки внимания,
потому что он то и дело оборачивался на свою подругу, которая сама не
танцевала - за ненадобностью, но чувствовала себя королевой бала и улыбалась
за обоих. Сам Гарри улыбался редко, но тем более зазывно и завлекательно;
широкая, непритязательная и неожиданная улыбка его говорила примерно
следующее: мне хорошо, я всем доволен и предлагаю разделить со мной эту
радость, но если вы откажетесь, это ваше право, я не буду на вас в
претензии. Он держал со всеми некую уважительную и непривычную для здешних
мест дистанцию: в ней была естественность и непринужденность молодого
человека, воспитанного среди равных и столь же самостоятельных и
независимых, как он, товарищей; лицеистки, привыкшие к тому, что их приятели
держались скованно и вымученно, потому что им с детства прививали правила
хорошего тона, а школу чувств и развязности они проходили у проституток,
сразу это почувствовали, и в этом-то и была причина их зависти и ревности к
тому, чего у них никогда не было и, может быть, никогда не будет. Все
подпали под его обаяние - все, кроме Рене, которая и здесь оказалась в
привычном ей меньшинстве и изоляции.
Бал кончился. Летиция исчезла с женихом, не дождавшись конца торжества:
у них, видно, были свои планы на оставшуюся часть вечера. Подруги обменялись
последними поцелуями, адресами, телефонами (у кого они были) и разошлись кто
куда - многие отправились с Селестой в ресторан праздновать День
освобождения. Рене, у которой не было на это денег, и Эжени, которая через
два дня уплывала - тоже в Америку, только Южную, пошли гулять вдвоем по
вечернему Парижу: никому не хотелось в этот день возвращаться домой раньше
времени. Эжени приехала в Париж из Французской Гвианы, должна была туда
вернуться и не могла дождаться этого часа. Кроме Летиции две девушки в
классе не боялись экзаменов: Рене, потому что все знала и особенно легко
чувствовала себя в иностранных языках, которые за месяц не выучишь и не
забудешь, и Эжени - потому, что экзаменационные коллегии, никому не дававшие
спуску, для жителей колоний делали исключения. Это была спокойная,
добропорядочная девушка, которую все в Париже тяготило и, в ее
представлении, не шло ни в какое сравнение с ее новой родиной. Она и Рене
туда звала, и та начала вдруг подумывать об этом - но Эжени, узнав случайно
о ее коммунистических и антирасистских связах и симпатиях, пришла от них в
ужас и взяла назад свое приглашение. В Гвиане, в обществе негров, такие
причуды были совсем неуместны: негры - хорошие люди, но нечего искушать
судьбу и вносить смятение в их черные души.
- Как тебе вечер? - спросила ее Рене.
- Неплохой, но я не о нем думаю... Я уже дома себя вижу... Боюсь очень.
- Да пароходы сейчас как автобусы ходят - по расписанию.
- "Титаник"-то утонул.
- Это когда было? И он севернее шел - в зоне айсбергов... А Гарри тебе
как?
- Американец,- сказала та.- У нас их много.
- И какие они?
- Деловые, приветливые, но вращаются обычно в своем обществе. Не знаю,
чем Летиция его пленила. Видно, сама такая же.
- Завидуешь?
- Нет. Мне больше мой Марсель нравится: он сентиментальнее. С Гарри мне
было бы неспокойно. А тебе он понравился?
- Нет,- с легкой душой сказала Рене.- Так-то он, конечно,
привлекательный, стройный, раскованный, но чего-то в нем не хватает. Слишком
легкий, с одной стороны, и уравновешенный - с другой.- Она успела все
обдумать и взвесить.
- Что ж в этом плохого?
- Слишком довольный собою,- додумав, заключила Рене.
- А ты таких не любишь?
- Нет. Как можно быть свободным, когда кругом столько рабства?
- В Америке?
- Почему? Везде. И здесь тоже.- Она произнесла это почти легкомысленно,
не в тон сказанному и огляделась по сторонам в поисках какого-нибудь