Михаил Шолохов. Поднятая целина ----------------------------------------------------------------------- Минск, "Полымя", 1986. OCR & spellcheck by HarryFan, 11 September 2000 ----------------------------------------------------------------------- КНИГА ПЕРВАЯ 1 В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под мертвой листвы земли. Тонкий многоцветный аромат устойчиво держится над садами до голубых потемок, до поры, пока не просунется сквозь голызины ветвей крытый прозеленью рог месяца, пока не кинут на снег жирующие зайцы опушенных крапин следов... А потом ветер принесет в сады со степного гребня тончайшее дыхание опаленной морозами полыни, заглохнут дневные запахи и звуки, и по чернобылу, по бурьянам, по выцветшей на стернях брице, по волнистым буграм зяби неслышно, серой волчицей придет с востока ночь, - как следы, оставляя за собой по степи выволочки сумеречных теней. По крайнему в степи проулку январским вечером 1930 года Въехал в хутор Гремячий Лог верховой. Возле речки он остановил усталого, курчаво заиневшего в пахах коня, спешился. Над чернью садов, тянувшихся по обеим сторонам узкого проулка, над островами тополевых левад высоко стоял ущербленный месяц. В проулке было темно и тихо. Где-то за речкой голосисто подвывала собака, желтел огонек. Всадник жадно хватнул ноздрями морозный воздух, не спеша снял перчатку, закурил, потом подтянул подпругу, сунул пальцы под потник и, ощутив горячую, запотевшую конскую спину, ловко вскинул в седло свое большое тело. Мелкую, не замерзающую и зимой речушку стал переезжать вброд. Конь, глухо звякая подковами по устилавшим дно голышам, на ходу потянулся было пить, но всадник заторопил его, и конь, екая селезенкой, выскочил на пологий берег. Заслышав встречь себе говор и скрип полозьев, всадник снова остановил коня. Тот на звук торожко двинул ушами, повернулся. Серебряный нагрудник и окованная серебром высокая лука казачьего седла, попав под лучи месяца, вдруг вспыхнули в темени проулка белым, разящим блеском. Верховой кинул на луку поводья, торопливо надел висевший до этого на плечах казачий башлык верблюжьей шерсти, закутал лицо и поскакал машистой рысью. Миновав подводу, он по-прежнему поехал шагом, но башлыка не снял. Уж въехав в хутор, спросил у встречной женщины: - А ну, скажи, тетка, где тут у вас Яков Островнов живет? - Яков Лукич-то? - Ну, да. - А вот за тополем его курень, крытый черепицей, видите? - Вижу. Спасибо. Возле крытого черепицей просторного куреня спешился, ввел в калитку коня и, тихо стукнув в окно рукоятью плети, позвал: - Хозяин! Яков Лукич, выйди-ка на-час [на минутку]. Без шапки, пиджак - внапашку, хозяин вышел на крыльцо; всматриваясь в приезжего, сошел с порожков. - Кого нелегкая принесла? - улыбаясь в седеющие усы, спросил он. - Не угадаешь, Лукич? Ночевать пускай. Куда бы коня поставить в теплое? - Нет, дорогой товарищ, не призначу. Вы не из рика будете? Не из земотдела? Что-то угадываю... Голос ваш, сдается мне, будто знакомый... Приезжий, морща бритые губы улыбкой, раздвинул башлык. - Половцева помнишь? И Яков Лукич вдруг испуганно озирнулся по сторонам, побледнел, зашептал: - Ваше благородие! Откель вас?.. Господин есаул!.. Лошадку мы зараз определим... Мы в конюшню... Сколько лет-то минуло... - Ну-ну, ты потише! Времени много прошло... Попонка есть у тебя? В доме у тебя чужих никого нет? Приезжий передал повод хозяину. Конь, лениво повинуясь движению чужой руки, высоко задирая голову на вытянутой шее и устало волоча задние ноги, пошел к конюшне. Он звонко стукнул копытом по деревянному настилу, всхрапнул, почуяв обжитый запах чужой лошади. Рука чужого человека легла на его храп, пальцы умело и бережно освободили натертые десны от пресного железа удил, и конь благодарно припал к сену. - Подпруги я ему отпустил, нехай постоит оседланный, а трошки охолонет - тогда расседлаю, - говорил хозяин, заботливо накидывая на коня нахолодавшую попонку. А сам, ощупав седловку, уже успел определить по тому, как была затянута чересподушечная подпруга, как до отказу свободно распущена соединяющая стременные ремни скошевка, что гость приехал издалека и за этот день сделал немалый пробег. - Зерно-то водится у тебя, Яков Лукич? - Чуток есть. Напоим, дадим зернеца. Ну, пойдемте в куреня, как вас теперича величать и не знаю... По-старому - отвык и вроде неудобно... - неловко улыбался в темноте хозяин, хотя и знал, что улыбка, его не видна. - Зови по имени-отчеству. Не забыл? - отвечал гость, первый выходя из конюшни. - Как можно! Всю германскую вместе сломали, и в эту пришлось... Я об вас часто вспоминал, Александр Анисимович. С энтих пор, как в Новороссийском расстрялись с вами, и слуху об вас не имели. Я так думал, что вы в Турцию с казаками уплыли. Вошли в жарко натопленную кухню. Приезжий снял башлык и белого курпяя [курпяй (курпей) - мерлушка] папаху, обнажив могучий угловатый череп, покрытый редким белесым волосом. Из-под крутого, волчьего склада, лысеющего лба он бегло оглядел комнату и, улыбчиво сощурив светло-голубые глазки, тяжко блестевшие из глубоких провалов глазниц, поклонился сидевшим на лавке бабам - хозяйке и снохе. - Здорово живете, бабочки! - Слава богу, - сдержанно ответила ему хозяйка, выжидательно, вопрошающе глянув на мужа: "Что это, дескать, за человека ты привел и какое с ним нужно обхождение?" - Соберите повечерять, - коротко приказал хозяин, пригласив гостя в горницу к столу. Гость, хлебая щи со свининой, в присутствии женщин вел разговор о погоде, о сослуживцах. Его огромная, будто из камня тесанная, нижняя челюсть трудно двигалась; жевал он медленно, устало, как приморенный бык на лежке. После ужина встал, помолился на образа в запыленных бумажных цветах и, стряхнув со старенькой, тесной в плечах толстовки хлебные крошки, проговорил: - Спасибо за хлеб-соль, Яков Лукич! Теперь давай потолкуем. Сноха и хозяйка торопливо приняли со стола; повинуясь движению бровей хозяина, ушли в кухню. 2 Секретарь райкома партии, подслеповатый и вялый в движениях, присел к столу, искоса посмотрев на Давыдова, и, жмурясь, собирая под глазами мешковатые складки, стал читать его документы. За окном, в телефонных проводах, свистал ветер, на спине лошади, привязанной недоуздком к палисаднику, по самой кобаржине кособоко прогуливалась - и что-то клевала - сорока. Ветер заламывал ей хвост, поднимал на крыло, но она снова садилась на спину старчески изможденной, ко всему безучастной клячи, победно вела по сторонам хищным глазком. Над станцией низко летели рваные хлопья облаков. Изредка в просвет косо ниспадали солнечные лучи, вспыхивал - по-летнему синий - клочок неба, и тогда видневшийся из окна изгиб Дона, лес за ним и дальний перевал с крохотным ветряком на горизонте обретали волнующую мягкость рисунка. - Так ты задержался в Ростове по болезни? Ну, что ж... Остальные восемь двадцатипятитысячников приехали три дня назад. Митинг был. Представители колхозов их встречали. - Секретарь думающе пожевал губами. - Сейчас у нас особенно сложная обстановка. Процент коллективизации по району - четырнадцать и восемь десятых. Все больше ТОЗ [товарищество по совместной обработке земли]. За кулацко-зажиточной частью еще остались хвосты по хлебозаготовкам. Нужны люди. Оч-чень! Колхозы посылали заявки на сорок три рабочих, а прислали вас только девять. И из-под припухлых век как-то по-новому, пытливо и долго, посмотрел в зрачки Давыдову, словно оценивая, на что способен человек. - Так ты, дорогой товарищ, стало быть, слесарь? Оч-чень хорошо! А на Путиловском давно работаешь? Кури. - С демобилизации. Девять лет. - Давыдов протянул руку за папироской, и секретарь, уловив взглядом на кисти Давыдова тусклую синеву татуировки, улыбнулся краешками отвислых губ. - Краса и гордость? Во флоте был? - Да. - То-то вижу якорек у тебя... - Молодой был, знаешь... с зеленью и глупцой, вот и вытравил... - Давыдов досадливо потянул книзу рукав, думая: "Эка, глазастый ты на что не надо. А вот хлебозаготовки-то едва не просмотрел!" Секретарь помолчал и как-то сразу согнал со своего болезненно одутловатого лица ничего не значащую улыбку гостеприимства. - Ты, товарищ, поедешь сегодня же в качестве уполномоченного райкома проводить сплошную коллективизацию. Последнюю директиву крайкома читал? Знаком? Так вот, поедешь ты в Гремяченский сельсовет. Отдыхать уж после будешь, сейчас некогда. Упор - на стопроцентную коллективизацию. Там есть карликовая артель, но мы должны создать колхозы-гиганты. Как только организуем агитколонну, пришлем ее и к вам. А пока езжай и на базе осторожного ущемления кулачества создавай колхоз. Все бедняцко-середняцкие хозяйства у тебя должны быть в колхозе. Потом уже создадите и обобществленный семфонд на всю площадь колхозного посева в тысяча девятьсот тридцатом году. Действуй там осторожно. Середняка ни-ни! В Гремячем - партячейка из трех коммунистов. Секретарь ячейки и председатель сельсовета - хорошие ребята, красные партизаны в прошлом, - и, опять пожевав губами, добавил: - со всеми вытекающими отсюда последствиями. Понятно? Политически малограмотны, могут иметь промахи. В случае если возникнут затруднения, езжай в район. Эх, телефонной связи еще нет, вот что плохо! Да, еще: секретарь ячейки там краснознаменец, резковат, весь из углов, и... все острые. Секретарь побарабанил по замку портфеля пальцами и, видя, что Давыдов встает, с живостью сказал: - Обожди, еще вот что: ежедневно коннонарочным шли сводки, подтяни там ребят. Сейчас зайди к нашему заворгу и езжай. Я скажу, чтобы тебя отправили на риковских лошадях. Так вот, гони вверх до ста процент коллективизации. По проценту и будем расценивать твою работу. Создадим гигант-колхоз из восемнадцати сельсоветов. Каково? Сельскохозяйственный Краснопутиловский, - и улыбнулся самому понравившемуся сравнению. - Ты что-то мне говорил насчет осторожности с кулаком. Это как надо понимать? - спросил Давыдов. - А вот как, - секретарь покровительственно улыбнулся, - есть кулак, выполнивший задание по хлебозаготовкам, а есть - упорно не выполняющий. Со вторым кулаком дело ясное: сто седьмую статью ему, и - крышка. А вот с первым сложнее. Как бы ты, примерно, с ним поступил? - Давыдов подумал... - Я бы ему - новое задание. - Это здорово! Нет, товарищ, так не годится. Этак можно подорвать всякое доверие к нашим мероприятиям. А что скажет тогда середняк? Он скажет: "Вот она какая. Советская власть! Туда-сюда мужиком крутит". Ленин нас учил серьезно учитывать настроения крестьянства, а ты говоришь "вторичное задание". Это, брат, мальчишество. - Мальчишество? - Давыдов побагровел. - Сталин, как видно... ошибся, по-твоему, а? - При чем тут Сталин? - Речь его читал на конференции марксистов, этих, как их... Ну, вот земельным вопросом они... да как их, черт? Ну, земельников, что ли! - Аграрников? - Вот-вот! - Так что же? - Спроси-ка "Правду" с этой речью. Управдел принес "Правду". Давыдов жадно шарил глазами. Секретарь, выжидательно улыбаясь, смотрел ему в лицо. - Вот? Это как?.. "...Раскулачивания нельзя было допускать, пока мы стояли на точке зрения ограничения..." Ну, и дальше... да вот: "А теперь? Теперь - другое дело. Теперь мы имеем возможность повести решительное наступление на кулачество, сломить его сопротивление, ликвидировать его как класс..." Как класс, понял? Почему же нельзя дать вторично задание по хлебу? Почему нельзя совсем его - к ногтю? Секретарь смахнул с лица улыбку, посерьезнел. - Там дальше сказано, что раскулачивает бедняцко-середняцкая масса, идущая в колхоз. Не так ли? Читай. - Эка ты! - Да ты не экай! - озлобился секретарь, и даже голос у него дрогнул. - А ты что предлагаешь? Административную меру, для каждого кулака без разбора. Это - в районе, где только четырнадцать процентов коллективизации, где середняк пока только собирается идти в колхоз. На этом деле можно в момент свернуть голову. Вот такие приезжают, без знания местных условий... - Секретарь сдержался и уже тише продолжал: - Дров с такими воззрениями ты можешь наломать сколько хочешь. - Это как тебе сказать... - Да уж будь спокоен! Если бы необходима и своевременна была такая мера, крайком прямо приказал бы нам: "Уничтожить кулака!.." И по-жа-луй-ста! В два счета. Милиция, весь аппарат к вашим услугам... А пока мы только частично, через нарсуд, по сто седьмой статье караем экономически кулака - укрывателя хлеба. - Так что же, по-твоему, батрачество, беднота и середняк против раскулачивания? За кулака? Вести-то их на кулака надо? Секретарь резко щелкнул замком портфеля, сухо сказал: - Тебе угодно по-своему истолковывать всякое слово вождя, но за район отвечает бюро райкома, я персонально. Потрудись там, куда мы тебя посылаем, проводить нашу линию, а не изобретенную тобой. А мне, извини, дискутировать с тобой некогда. У меня помимо этого дела. - И встал. Кровь снова густо прихлынула к щекам Давыдова, но он взял себя в руки и сказал: - Я буду проводить линию партии, а тебе, товарищ, рубану напрямик, по-рабочему: твоя линия ошибочная, политически неправильная, факт! - Я отвечаю за свою... А это "по-рабочему" - старо, как... Зазвенел телефон. Секретарь схватил трубку. В комнату начал сходиться народ, и Давыдов пошел к заворгу. "Хромает он на правую ножку... Факт! - думал он, выходя из райкома. - Почитаю опять всю речь аграрникам. Неужели я ошибаюсь? Нет, братишка, извини! Через твою терпимость веры ты и распустил кулака. Еще говорили в окружкоме: "дельный парень", а за кулаками - хлебные хвосты. Одно дело ущемлять, а другое - с корнем его как вредителя. Почему не ведешь массу?" - мысленно продолжая спор, обращался он к секретарю. Как всегда, наиболее убедительные доводы приходили после. Там, в райкоме, он вгорячах, волнуясь, хватал первое попавшееся под руку возражение. Надо бы похладнокровней. Он шел, шлепая по замерзшим лужам, спотыкаясь о смерзки бычьего помета на базарной площади. - Жалко, что кончили скоро, а то бы я тебя прижал, - вслух проговорил Давыдов и досадливо смолк, видя, как повстречавшаяся женщина проходит мимо него с улыбкой. Забежав в "Дом казака и крестьянина", Давыдов взял свой чемоданчик и, вспомнив, что основной багаж его, кроме двух смен белья, носков и костюма, это - отвертки, плоскогубцы, рашпиль, крейцмессель, кронциркуль, шведский ключ и прочий немудрый инструмент, принадлежащий ему и захваченный из Ленинграда, улыбнулся. "Черта с два его использую! Думал, может, тракторишко подлечить, а тут и тракторов-то нет. Так, должно быть, и буду мотаться по району уполномоченным. Подарю какому-нибудь колхознику-кузнецу, прах его дери", - решил он, бросая чемодан в сани. Сытые, овсяные лошади рика легко понесли тавричанские сани со спинкой, крикливо окрашенной пестрыми цветами. Давыдов озяб, едва лишь выбрались за станицу. Он тщетно кутал лицо в потертый барашковый воротник пальто, нахлобучил кепку: ветер и сырая изморозь проникали за воротник, в рукава, знобили холодом. Особенно мерзли ноги в скороходовских стареньких ботинках. До Гремячего Лога от станицы двадцать восемь километров безлюдным гребнем. Бурый от подтаявшего помета шлях лежит на вершине гребня. Кругом - не обнять глазом - снежная целина. Жалко горбятся засыпанные макушки чернобыла и татарника. Лишь со склонов балок суглинистыми глазищами глядит на мир земля; снег не задержался там, сдуваемый ветром, зато теклины балок и логов доверху завалены плотно осевшими сугробами. Давыдов долго бежал, держась за грядушку саней, пытаясь согреть ноги, потом вскочил в сани и, притаившись, задремал. Повизгивали подреза полозьев, с сухим хрустом вонзались в снег шипы лошадиных подков, позванивал валек у правой дышловой. Иногда Давыдов из-под запушенных инеем век видел, как фиолетовыми зарницами вспыхивали на солнце крылья стремительно поднимавшихся с дороги грачей, и снова сладкая дрема смежала ему глаза. Он проснулся от холода, взявшего в тиски сердце, и, открыв глаза, сквозь блещущие радужным разноцветьем слезинки увидел холодное солнце, величественный простор безмолвной степи, свинцово-серое небо у кромки горизонта и на белой шапке кургана невдалеке - рдяно-желтую, с огнистым отливом, лису. Лиса мышковала. Она становилась вдыбки, извиваясь, прыгала вверх и, припадя на передние лапы, рыла ими, окутываясь сияющей серебряной пылью, а хвост ее, мягко и плавно скользнув, ложился на снег красным языком пламени. В Гремячий Лог приехали перед вечером. На просторном дворе сельсовета пустовали пароконные сани. Возле крыльца, покуривая, толпилось человек семь казаков. Лошади с шершавой, смерзшейся от пота шерстью остановились около крыльца. - Здравствуйте, граждане! Где тут конюшня? - Доброго здоровья, - за всех ответил пожилой казак, донеся руку до края заячьей папахи. - Конюшня, товарищ, вон она, которая под камышом. - Держи туда, - приказал Давыдов кучеру и соскочил с саней, приземистый, плотный. Растирая щеки перчаткой, он пошел за санями. Казаки тоже направились к конюшне, недоумевая, почему приезжий, по виду служащий, говорящий на жесткое российское "г", идет за санями, а не в сельсовет. Из конюшенных дверей теплыми клубами валил навозный пар. Риковский кучер остановил лошадей. Давыдов уверенно стал освобождать валек от постромочной петли. Толпившиеся возле казаки переглянулись. Старый, в белой бабьей шубе дед, соскребая с усов сосульки, лукаво прижмурился. - Гляди, брыкнет, товарищ! Давыдов, освободивший из-под репицы конского хвоста шлею, повернулся к деду, улыбаясь почернелыми губами, выказывая при улыбке нехватку одного переднего зуба. - Я, папаша, пулеметчиком был, не на таких лошадках мотался! - А зуба-то нет, случаем не кобыла выбила? - спросил один черный, как грач, по самые ноздри заросший курчавой бородой. Казаки беззлобно засмеялись, но Давыдов, проворно снимая хомут, отшутился: - Нет, зуба лишился давно, по пьяному делу. Да оно и лучше: бабы не будут бояться, что укушу. Верно, дед? Шутку приняли, и дед с притворным сокрушением покачал головой. - Я, парень, откусался. Мой зуб-то уж какой год книзу глядит... Чернобородый казак ржал косячным жеребцом, разевая белозубую пасть, и все хватался за туго перетянувший чекмень красный кушак, словно опасаясь, что от смеха рассыплется. Давыдов угостил казаков папиросами, закурил, пошел в сельсовет. - Там, там председатель, иди. И секретарь нашей партии там, - говорил дед, неотступно следуя за Давыдовым. Казаки, в две затяжки поглощая папиросы, шли рядом. Им шибко понравилось, что приезжий не так, как обычно кто-либо из районного начальства: не соскочил с саней и - мимо людей, прижав портфель, в сельсовет, а сам начал распрягать коней, помогая кучеру и обнаруживая давнишнее уменье и сноровку в обращении с конем. Но одновременно это и удивляло. - Как же ты, товарищ, не гребуешь с коньми вожжаться? Разве ж это, скажем, служащего дело? А кучер на что? - не вытерпел чернобородый. - Это нам дюже чудно, - откровенно признался дед. Ответить Давыдов не успел. - Да он коваль! - разочарованно воскликнул молодой желтоусый казачишка, указывая на руки Давыдова, покрытые на ладонях засвинцованной от общения с металлом кожей, с ногтями в застарелых рубцах. - Слесарь, - поправил Давыдов. - Ну, вы чего идете в Совет? - Из интересу, - за всех отвечал дед, останавливаясь на нижней ступеньке крыльца. - Любопытствуем, из чего ты к нам приехал? Ежели обратно по хлебозаготовкам... - Насчет колхоза. Дед протяжно и огорченно свистнул, первый повернул от крыльца. Из низкой комнаты остро пахнуло кислым теплом оттаявших овчинных полушубков и дровяной золой. Возле стола, подкручивая фитиль лампы, лицом к Давыдову стоял высокий, прямоплечий человек. На защитной рубахе его червонел орден Красного Знамени. Давыдов догадался, что это и есть секретарь гремяченской партячейки. - Я - уполномоченный райкома. Ты - секретарь ячейки, товарищ? - Да, я секретарь ячейки Нагульнов. Садитесь, товарищ, председатель Совета сейчас придет. - Нагульнов постучал кулаком в стену, подошел к Давыдову. Был он широк в груди и по-кавалерийски клещеног. Над желтоватыми глазами его с непомерно большими, как смолой налитыми, зрачками срослись разлатые черные брови. Он был бы красив той неброской, но запоминающейся мужественной красотой, если бы не слишком хищный вырез ноздрей небольшого ястребиного носа, не мутная наволочь в глазах. Из соседней комнаты вышел плотный казачок в козьей серой папахе, сбитой на затылок, в куртке из шинельного сукна и казачьих с лампасами шароварах, заправленных в белые шерстяные чулки. - Это вот и есть председатель Совета Андрей Разметнов. Председатель, улыбаясь, пригладил ладонью белесые и курчавые усы, с достоинством протянул руку Давыдову. - А вы кто такой будете? Уполномоченный райкома? Ага. Ваши документы... Ты видал, Макар? Вы, должно быть, по колхозному делу? - Он рассматривал Давыдова с наивной беззастенчивостью, часто мигая ясными, как летнее небушко, глазами. На смуглом, давно не бритом лице его с косо опоясавшим лоб голубым шрамом явно сквозило нетерпеливое ожидание. Давыдов присел к столу, рассказал о задачах, поставленных партией по проведению двухмесячного похода за сплошную коллективизацию, предложил завтра же провести собрание бедноты и актива. Нагульнов, освещая положение, заговорил о гремяченском ТОЗ. Разметнов и его слушал так же внимательно, изредка вставляя фразу, не отнимая ладони от щеки, заплывшей коричневым румянцем. - Тут у нас есть называемое товарищество по совместной обработке земли. Так я скажу вам, товарищ рабочий, что это есть одно измывание над коллективизацией и голый убыток Советской власти, - говорил Нагульнов, заметно волнуясь. - В нем состоит восемнадцать дворов - одна горькая беднота. И что же выходит из этого? Обязательно надсмешка. Сложились они, и на восемнадцать дворов у них - четыре лошади и одна пара быков, а едоков сто семь. Как им надо оправдываться перед жизнью? Им, конечно, дают долгосрочные кредиты на покупку машин и тягла. Они кредиты берут, но отдать их не смогут и за долгий срок. Зараз объясню - почему: будь у них трактор - другой разговор, но трактор им не дали, а на быках не скоро разбогатеешь. Еще скажу, что они порченую ведут политику, и я их давно бы разогнал за то, что они подлегли под Советскую власть, как куршивый теленок, сосать - сосут, а росту ихнего нету. И есть такие промеж них мнения: "Э, да нам все равно дадут! А брать с нас за долги нечего". Отсюда и у них развал в дисциплине, и ТОЗ этот завтра будет упокойником. Это - дюже верная мысля: всех собрать в колхоз. Это будет прелесть, а не жизня! Но казаки - народ закоснелый, я вам скажу, и его придется ломать... - Из вас кто-нибудь состоит в этом товариществе? - оглядывая собеседников, спросил Давыдов. - Нет, - отвечал Нагульнов. - Я в двадцатом году вошел в коммуну. Она впоследствии времени распалась от шкурничества. Я отказался от собственности. Я зараженный злобой против нее, а поэтому отдал быков и инвентарь соседней коммуне номер шесть (она и до сих пор существует), а сам с женой ничего не имею. Разметнову нельзя было подать такой пример: он сам вдовый, у него одна толечко старуха мать. Вступить ему - это нареканий, как орепьев, не оберешься. Скажут: "Навязал старуху на нас, как на цыгана матерю, а сам в поле не работает". Тут - тонкое дело. А третий член нашей ячейки - он зараз в отъезде - безрукий. Молотилкой ему руку оторвало. Ну, он и совестится идтить в артель, едоков там, дескать, без меня много. - Да, с ТОЗом нашим беда, - подтвердил Разметнов. - Председатель его, Аркашка-то Лосев, плохой хозяин. Ведь нашли же кого выбирать! Признаться, мы с этим делом маху дали. Не надо бы его допущать на должность. - А что? - спросил Давыдов, просматривая поимущественный список кулацких хозяйств. - А то, - улыбаясь, говорил Разметнов, - больно он человек. Ему бы по линии жизни купцом быть. Этим он и хворает: все бы он менял да перепродовывал. Разорил ТОЗ вчистую! Бугая племенного купил - вздумал променять на мотоциклу. Окрутил своих членов, с нами не посоветовался, глядим - везет со станции этую мотоциклу. Ахнули мы, за головы взялись! Ну, привез, а руководствовать ею никто не может. Да и на что она им? И смех и грех. В станицу ее возил. Там знающие люди поглядели и говорят: "Дешевле ее выкрасить да выбросить". Не оказалось в ней таких частей, что только на заводе могут их сделать. Им бы в председатели Якова Лукича Островнова. Вон - голова! Пшеницу новую из Краснодара выписывал мелонопусой породы - в любой суховей выстаивает, снег постоянно задерживает на пашнях, урожай у него всегда лучше. Скотину развел породную. Хотя он трошки и кряхтит, как мы его налогом придавим, а хозяин хороший, похвальный лист имеет. - Он, как дикий гусак середь свойских, все как-то на отшибе держится, на отдальке. - Нагульнов с сомнением покачал головой. - Ну, нет! Он - свой человек, - убежденно заявил Разметнов. 3 В ночь, когда к Якову Лукичу Островному приехал его бывший сотенный командир, есаул Половцев, был у них долгий разговор. Считался Яков Лукич в хуторе человеком большого ума, лисьей повадки и осторожности, а вот не удержался в стороне от яростно всполыхавшей по хуторам борьбы, коловертью втянуло его в события. С того дня и пошла жизнь Якова Лукича под опасный раскат... Тогда, после ужина, Яков Лукич достал кисет, присел на сундук, поджав ногу в толстом шерстяном чулке: заговорил - вылил то, что годами горько накипало на сердце: - О чем толковать-то, Александр Анисимович? Жизня никак не радует, не веселит. Вот энто трошки зачали казачки собираться с хозяйством, богатеть. Налоги в двадцать шестом али в двадцать седьмом году были, ну, сказать, относительные. А теперь опять пошло навыворот. У вас в станице как, про коллективизацию что слыхать ай нет? - Слыхать, - коротко отвечал гость, - слюнявя бумажку и внимательно исподлобья посматривая на хозяина. - Стало быть, от этой песни везде слезьми плачут? Вот зараз про себя вам скажу: вернулся я в двадцатом году из отступа. У Черного моря осталось две пары коней и все добро. Вернулся к голому куреню. С энтих пор работал день и ночь. Продразверсткой первый раз обидели товарищи: забрали все зерно под гребло. А потом этим обидам и счет я потерял. Хоть счет-то им можно произвесть: обидют и квиток выпишут, чтоб не забыл - Яков Лукич встал, полез рукой за зеркало и вытянул, улыбаясь в подстриженные усы, связку бумаг. - Вот они тут, квитки об том, что сдавал в двадцать первом году: а сдавал и хлеб, и мясу, и маслу, и кожи, и шерсть, и птицу, и целыми быками водил в заготконтору. А вот это окладные листы по единому сельскому налогу, по самооблогу и опять же квитки за страховку... И за дым из трубы платил, и за то, что скотина живая на базу стоит... Скоро этих бумажек мешок насбираю. Словом, Александр Анисимович, жил я - сам возля земли кормился и других возле себя кормил. Хоть и не раз шкуру с меня сымали, а я опять же ею обрастал. Нажил спервоначалу пару бычат, они подросли. Одного сдал в козну на мясо. За швейную машину женину купил другого. Спустя время, к двадцать пятому году, подошла еще пара от своих коров. Стало у меня две пары быков и две коровы. Голосу меня не лишали, в будущие времена зачислили меня крепким середняком. - А лошади-то у тебя есть? - поинтересовался гость. - Погодите трошки, скажу и об лошадях. Купил я у соседки стригунка от чистых кровей донской кобылки (осталася одна на весь хутор), выросла кобыленка - ну, чистое дите! Мала ростом, нестроевичка, полвершка [в дореволюционное время строевую лошадь, на которой казак должен был отбывать военную службу, принимали при условии, если она ростом была не меньше 2 аршин и 1/2 вершка] нету, а уж резва - неподобно! В округе получил я за нее на выставке сельской жизни награду и грамоту, как на племенную. Стал я к агрономам прислухаться, начал за землей ходить, как за хворой бабой. Кукуруза у меня первая в хуторе, урожай лучше всех. Я и зерно протравливал и снегозадержание делал. Сеял яровые только по зяби без весновспашки, пары у меня завсегда первые. Словом, стал культурный хозяин и об этом имею похвальный лист от окружного ЗУ, от земельного, словом, управления. Вот поглядите. Гость мельком взглянул по направлению пальца Якова Лукича на лист с сургучной печатью, вправленный в деревянную рамку, висевшую возле образов рядом с портретом Ворошилова. - Да, прислали грамоту, и агроном даже пучок моей пшеницы-гарновки возил в Ростов на показ властям, - с гордостью продолжал Яков Лукич. - Первые года сеял я пять десятин, потом, как оперился, начал дюжей хрип выгинать: по три, по пять и по семь кругов [круг - четыре гектара] сеял, во как! Работал я и сын с женой. Два раза толечко поднанимал работника в горячую пору. Советская власть энти года диктовала как? - сей как ни мога больше! Я и сеял, ажник кутница вылазила, истинный Христос! А зараз, Александр Анисимович, добродетель мой, верьте слову - боюсь! Боюсь, за эти семь кругов посеву протянут меня в игольную ушку, обкулачут. Наш председатель Совета, красный партизан товарищ Разметнов, а попросту сказать Андрюшка, ввел меня в этот грех, крести его мать! "Сей, - говорит, бывало, - Яков Лукич, максиму, чего осилишь, подсобляй Советской власти, ей хлеб зараз дюже нужен". Сомневался я, а теперь запохаживается, что мне эта максима ноги на затылке петлей завяжет, побей бог! - В колхоз у вас записываются? - спросил гость. Он стоял возле лежанки, заложив руки за спину, широкоплечий, большеголовый и плотный, как чувал с зерном. - В колхоз-то? Дюже пока не докучали, а вот завтра собрание бедноты будет. Ходили, перед тем как смеркаться, оповещали. Свои-то галду набили с самого рождества: "Вступай да вступай". Но люди отказались наотруб, никто не вписался. Кто же сам себе лиходей? Должно, и завтра будут сватать. Говорят, нынче на-вечер приехал какой-то рабочий из района и будет всех сгонять в колхоз. Конец приходит нашей жизни. Наживал, пригоршни мозолей да горб нажил, а теперь добро отдай все в обчий котел, и скотину, и хлеб, и птицу, и дом, стало быть? Выходит вроде: жену отдай дяде, а сам иди к... не иначе. Сами посудите, Александр Анисимович, я в колхоз приведу пару быков (пару-то успел продать Союзмясе), кобылу с жеребенком, весь инвентарь, хлеб, а другой - вшей полон гашник. Сложимся мы с ним и будем барыши делить поровну. Да разве же мне-то не обидно?.. Он, может, всю жизню на пече лежал да об сладком куске думал, а я... да что там гутарить! Во! - И Яков Лукич полоснул себя по горлу ребром шершавой ладони. - Ну, об этом кончим. Как вы проживаете? Служите зараз в какой учреждении или рукомеслом занимаетесь? Гость подошел к Якову Лукичу, присел на табурет, снова стал вертеть цигарку. Он сосредоточенно смотрел в кисет, а Яков Лукич - на тесный воротник его старенькой толстовки, врезавшийся в бурую, туго налитую шею, на которой пониже кадыка по обеим сторонам напряженно набухали вены. - Ты служил в моей сотне, Лукич... Помнишь, как-то в Екатеринодаре, кажется при отступлении, был у меня разговор с казаками насчет Советской власти? Я еще тогда предупреждал казаков, помнишь? "Горько ошибетесь, ребята! Прижмут вас коммунисты, в бараний рог скрутят. Всхомянетесь вы, да поздно будет". - Помолчал, в голубоватых глазах сузились крохотные, с булавочную головку, зрачки, и тонко улыбнулся. - Не на мое вышло? Я из Новороссийска не уехал со своими. Не удалось. Нас тогда предали, бросили добровольцы и союзники. Я вступил в Красную Армию, командовал эскадроном, по дороге на польский фронт... Такая у них комиссия была, фильтрационная, по проверке бывших офицеров... Меня эта комиссия от должности отрешила, арестовала и направила в ревтрибунал. Ну, шлепнули бы товарищи, слов нет, либо в концентрационный лагерь. Догадываешься за что? Какой-то сукин сын, казуня [презрительно-ироническое, казак, казачишка], мой станичник, донес, что я участвовал в казни Подтелкова. По дороге в трибунал я бежал... Долго скрывался, жил под чужой фамилией, а в двадцать третьем году вернулся в свою станицу. Документ о том, что я когда-то был комэском, я сумел сохранить, попались хорошие ребята, - словом, я остался жив. Первое время меня таскали в округ, в политбюро [здесь: название окружных или уездных органов ЧК в 1920-1921 годах] Дончека. Как-то отвертелся, стал учительствовать. Учительствовал до последнего времени. Ну, а сейчас... Сейчас другое дело. Еду вот в Усть-Хоперскую по делам, заехал к тебе как к старому полчанину. - Учителем были? Та-ак... Вы - человек начитанный, книжную науку превзошли. Что же оно будет дальше? Куда мы пританцуем с колхозами? - К коммунизму, братец. К самому настоящему. Читал я и Карла Маркса и знаменитый Манифест коммунистической партии. Знаешь, какой конец колхозному делу? Сначала колхоз, потом коммуна - полнейшее уничтожение собственности. Не только быков, но и детей у тебя отберут на государственное воспитание. Все будет общее: дети, жены, чашки, ложки. Ты хотел бы лапши с гусиным потрохом покушать, а тебя квасом будут кормить. Крепостным возле земли будешь. - А ежели я этак не желаю? - У тебя и спрашивать не будут. - Это как же так? - Да все так же. - Ловко! - Ну, еще бы! Теперь я у тебя спрошу: дальше можно так жить? - Некуда дальше. - А раз некуда, надо действовать, надо бороться. - Что вы, Александр Анисимович! Пробовали мы, боролись... Никак невозможно. И помыслить не могу! - А ты попробуй. - Гость придвинулся к собеседнику вплотную, оглянулся на плотно притворенную дверь в кухню и, вдруг побледнев, заговорил полушепотом: - Я тебе прямо скажу: надеюсь на тебя. В нашей станице казаки собираются восставать. И ты не думай, что это так просто, набалмошь. Мы связаны с Москвой, с генералами, которые сейчас служат в Красной Армии, с инженерами, которые работают на фабриках и заводах, и даже дальше: с заграницей. Да, да! Если мы дружно сорганизуемся и выступим именно сейчас, то к весне при помощи иностранных держав Дон уже будет чистым. Зябь ты будешь засевать своим зерном и для себя одного... Постой, ты потом скажешь. В нашем районе много сочувствующих нам. Их надо объединить и собрать. По этому же делу я еду в Усть-Хоперскую. Ты присоединяешься к нам? В нашей организации есть уже более трехсот служивых казаков. В Дубровском, в Войсковом, в Тубянском, в Малом Ольховатском и в других хуторах есть наши боевые группы. Надо такую же группу сколотить и у вас в Гремячем... Ну, говори. - Люди роптают против колхозов и против сдачи хлеба... - Погоди! Не о людях, а о тебе речь. Я тебя спрашиваю. Ну? - Такие дела разве зараз решают?.. Тут голову под топор кладешь. Подумай... По приказу одновременно выступаем со всех хуторов. Заберем вашу районную станицу, милицию и коммунистов по одному переберем на квартирах, а дальше пойдет полыхать и без ветра. - А с чем? - Найдется! И у тебя, небось, осталось? - Кто его знает... Кажись, где-то валялась, какой-то ошкамелок... австрийского никак образца... - Нам только начать, и через неделю иностранные пароходы привезут и орудия и винтовки. Аэропланы и те будут. Ну?.. - Дайте подумать, господин есаул! Не невольте сразу... Гость со все еще не сошедшей с лица бледностью прислонился к лежанке, сказал глуховато: - Мы не в колхоз зовем и никого не неволим. Твоя добрая воля, но за язык... гляди, Лукич! Шесть тебе, а уж седьмую... - и легонько покрутил пальцем застрекотавший в кармане нагановский барабан. - За язык могете не сомневаться. Но ваше дело рисковое. И не потаю: страшно на такое дело идтить. Но и жизни ход отрезанный. - Помолчал. - Не будь гонения на богатых, я бы, может, теперь, по моему старанию, первым человеком в хуторе был. При вольной жизни я бы зараз, может, свой автомобиль держал! - с горечью заговорил после минутного молчания хозяин. - Опять же одному идтить на такие... Вязы [шею] враз скрутят. - Зачем же одному? - с досадой перебил его гость. - Ну, да это я так, к слову, а вот - как другие? Мир то есть как? Народ-то пойдет? - Народ - как табун овец. Его вести надо. Так ты решил? - Я сказал, Александр Анисимыч... - Мне твердо надо знать: решил ли? - Некуда деваться, потому и решаю. Вы все-таки дайте кинуть умом. Завтра утром скажу остатнее слово. - Ты, кроме этого, должен уговорить надежных казаков. Ищи таких, какие имели бы зуб на Советскую власть, - уже приказывал Половцев. - При этой жизни его всякий имеет. - А сын твой как? - Куда же палец от руки? Куда я, туда и он. - Ничего он парень, твердый? - Хороший казак, - с лихой гордостью отозвался хозяин. Гостю постелили серую тавреную полсть и шубу в горнице, возле лежанки. Он снял сапоги, но раздеваться не стал и уснул сразу, едва лишь коснулся щекой прохладной, пахнущей пером подушки. ...Перед светом Яков Лукич разбудил спавшую в боковой комнатушке свою восьмидесятилетнюю старуху мать. Коротко рассказал ей о целях приезда бывшего сотенного командира. Старуха слушала, свесив с лежанки черножилые, простудой изуродованные в суставах ноги, ладонью оттопыривала желтую ушную раковину. - Благословите, мамаша? - Яков Лукич стал на колени. - Ступай, ступай на них, супостатов, чадунюшка! Господь благословит! Церква закрывают... Попам житья нету... Ступай!.. Наутро Яков Лукич разбудил гостя: - Решился! Приказывайте. - Почитай и подпиши. - Половцев достал из грудного кармана бумагу. "С нами бог! Я, казак Всевеликого войска Донского, вступаю в "Союз освобождения родного Дона", обязуюсь до последней капли крови всеми силами и средствами сражаться по приказу моих начальников с коммунистами-большевиками, заклятыми врагами христианской веры и угнетателями российского народа. Обязуюсь беспрекословно слушаться своих начальников и командиров. Обязуюсь все свое достояние принести на алтарь православного отечества. В чем и подписуюсь". 4 Тридцать два человека - гремяченский актив и беднота - дышали одним дыхом. Давыдов не был мастером говорить речи, но слушали его вначале так, как не слушают и самого искусного сказочника. - Я, товарищи, сам - рабочий Краснопутиловского завода. Меня послала к вам наша Коммунистическая партия и рабочий класс, чтобы помочь вам организовать колхоз и уничтожить кулака как общего нашего кровососа. Я буду говорить коротко. Вы должны все соединиться в колхоз, обобществить землю, весь свой инструмент и скот. А зачем в колхоз? Затем, что жить так дальше, ну, невозможно же! С хлебом трудности оттого, что кулак его гноит в земле, у него с боем хлеб приходится брать! А вы и рады бы сдать, да у самих маловато. Середняцко-бедняцким хлебом Советский Союз не прокормишь. Надо больше сеять. А как ты с сохой или однолемешным плугом больше посеешь? Только трактор и может выручить. Факт! Я не знаю, сколько у вас на Дону вспахивают одним плугом за осень под зябь... - С ночи до ночи держись за чапиги - и десятин двенадцать до зимы подымешь. - Хо! Двенадцать? А ежели крепкая земля? - Чего вы там толкуете? - пронзительный бабий голос. - В плуг надо три, а то и четыре пары добрых быков, а откель они у нас? Есть, да и то не у каждого, какая-то пара зас... а то все больше на быках, у каких сиськи. Это у богатых, им и ветер в спину... - Не об этом речь! Взяла бы подол в зубы да помолчала, - чей-то хриповатый басок. - Ты с понятием! Жену учи, а меня нечего. - А трактором?.. Давыдов выждал тишины, ответил: - А трактором, хотя бы нашим путиловцем, при хороших, знающих трактористах можно за сутки в две смены вспахать тоже двенадцать десятин. Собрание ахнуло. Кто-то потерянно проронил: - Эх... мать! - Вот это - да! На таком жеребце бы попахаться... - завистливый с высвистом вздох. Давыдов вытер ладонью пересохшие от волнения губы, продолжал: - Вот мы на заводе делаем трактора для вас. Бедняку и середняку-одиночке купить трактор слабо: кишка тонка! Значит, чтобы купить, нужно коллективно соединиться батракам, беднякам и середнякам. Трактор такая машина, вам известная, что гонять его на малом куске земли - дело убыточное, ему большой гон надо. Небольшие артели - тоже пользы от них, как от козла молока. - Ажник того меньше! - веско бухнул чей-то бас из задних рядов. - Значит, как быть? - продолжал Давыдов, не обращая внимания на реплику. - Партия предусматривает сплошную коллективизацию, чтобы трактором зацепить и вывести вас из нужды. Товарищ Ленин перед смертью что говорил? Только в колхозе трудящемуся крестьянину спасение от бедности. Иначе ему - труба. Кулак-вампир его засосет в доску... И вы должны пойти по указанному пути совершенно твердо. В союзе с рабочими колхозники будут намахивать всех кулаков и врагов. Я правильно говорю. А затем перехожу к вашему товариществу. Калибра оно мелкого, слабосильное, и дела его через это очень даже плачевные. А тем самым и льется вода на мельницу... Словом, никакая не вода, а один убыток от него! Но мы должны это товарищество переключить в колхоз и оставить костью, а вокруг этой кости нарастет середняцкое... - Погоди, перебью трошки! - Поднялся конопатый и неправый глазами Демка Ушаков, бывший одно время членом товарищества. - Проси слово, тогда и гутарь, - строго внушал ему Нагульнов, сидевший за столом рядом с Давыдовым и Андреем Разметновым. - Я и без просьбов скажу, - отмахнулся Демка и скосил глаза так, что казалось, будто он одновременно смотрит и на президиум и на собравшихся. - А через что, извиняюся, превзошли в убыток и Советской власти в тягость. Черезо что, спрашиваю вас, жили вроде нахлебников у кредитного товарищества? Через любушку-председателя ТОЗа! Через Аркашку Менка! - Брешешь, как элемент! - петушиный тенорок из задних рядов. И Аркашка, работая локтями, погребся к столу президиума. - Я докажу! - У побледневшего Демки глаза съехались к переносью. Не обращая внимания на то, что Разметнов стучит мослаковатым кулаком, он повернулся к Аркашке. - Не открутишься! Не через то превзошли мы в бедность своим колхозом, что мало нас, а через свою мену. А за "элемент" я тебя припрягу по всей строгости. Бугая на моциклетку, не спрошаючись, сменял? Сменял! Яйцеватых курей кто выдумал менять на... - Опять же брешешь! - на ходу оборонялся Аркашка. - Трех валухов и нетелю за тачанку не ты уговорил сбыть? Купец, в с... носом! То-то! - торжествовал Демка. - Остепенитесь! Что вы, как кочета, сходитесь! - уговаривал Нагульнов, а мускул щеки уже заходил у него ходуном под покрасневшей кожей. - Дайте мне слово по порядку, - просил пробившийся к столу Аркашка. Он уже было забрал в горсть русую бородку, собираясь говорить, но Давыдов отстранил его: - Кончу я, а сейчас, пожалуйста, не мешай... Так вот, я говорю, товарищи: только через колхоз можно... - Да ты нас не агитируй! Мы с потрохами в колхоз пойдем, - перебил его красный партизан Павел Любишкин, сидевший ближе всех к двери. - Согласны с колхозом! - Артелем и батьку хорошо бить. - Только хозяйствовать умно надо. Крики заглушил тот же Любишкин: он встал со стула, снял черную угрюмейшую папаху и - высокий, кряж в плечах - заслонил дверь. - Чего ты, чудак, нас за Советскую власть агитируешь? Мы ее в войну сами на ноги тут становили, сами и подпирали плечом, чтоб не хитнулась. Мы знаем, что такое колхоз, и пойдем в него. Дайте машины! - он протянул порепавшуюся ладонь. - Трактор - штука, слов нет, но мало вы, рабочие, их наделали, вот за это мы вас поругиваем! Не за что нам ухватиться, вот в чем беда. А на быках - одной рукой погонять, другой слезы утирать - можно и без колхоза. Я сам до колхозного переворота думал Калинину письмо написать, чтобы помогли хлеборобам начинать какую-то новую жизнь. А то первые годы, как при старом режиме, - плати налоги, живи как знаешь. А РКП для чего? Ну, завоевали, а потом что? Опять за старое, ходи за плугом, у кого есть что в плуг запрягать. А у кого нечего? С длинной рукой под церкву? Либо с деревянной иглой под мост портняжить, воротники советским купцам да кооперативщикам пристрачивать? Землю дозволили богатым в аренду сымать, работников им дозволили нанимать. Это так революция диктовала в восемнадцатом году? Глаза вы ей закрыли! И когда говоришь: "За что ж боролись?", - то служащие, какие пороху не нюхали, над этим словом надсмехаются, а за ними строит хаханьки всякая белая сволочь! Нет, ты нам зубы не лечи! Много мы красных слов слыхали. Ты нам машину давай в долг или под хлеб, да не букарь там али запашник, а добрую машину! Трактор, про какой рассказывал, давай! Это я за что получил? - Он прямо через колени сидевших на лавках зашагал к столу, на ходу расстегивая рваную мотню шаровар. А подойдя, заголил подол рубахи, прижал его подбородком к груди. На смуглом животе и бедре покорно обнажились стянувшие кожу страшные рубцы. - За что получил ошкамелки кадетского гостинца? - Черт бессовестный! Ты бы уж вовсе штаны-то спустил! - возмущенно и тонко крикнула сидевшая рядом с Демкой Ушаковым вдовая Анисья. - А ты бы хотела? - Демка презрительно скосил на нее глаза. - Молчи, тетка Анисья! Мне тут стыду нету свои ранения рабочему человеку показать. Пущай глядит! Затем, что ежели дальше так жить, мне, один черт, нечем будет всю эту музыку прикрывать! Они уж и зараз такие штаны, что одно звание. Мимо девок днем уж не ходи, напужаешь до смерти. Позади заигогокали, загомонили, но Любишкин повел кругом суровым глазом, и опять стало слышно, как с тихим треском горит в лампе фитиль. - Видно, воевал я с кадетами за то, чтобы опять богатые лучше меня жили? Чтобы они ели сладкий кусок, а я хлеб с луком? Так, товарищ рабочий? Ты, Макар, мне не мигай! Я раз в году говорю, мне можно. - Продолжай. - Давыдов кивнул головой. - Продолжаю. Я сеял нонешний год три десятины пшеницы. У меня трое детишков, сестра калека и хворая жена. Сдал я свой план хлеба, Разметнов? - Сдал. Да ты не шуми. - Нет, буду шуметь! А кулак Фрол Рваный, за... его душу!.. - Но-но! - Нагульнов застучал кулаком. - Фрол Рваный свой план сдал? Нету? - Так его суд оштраховал, и хлеб взяли, - вставил Разметнов, блестя отчаянными глазами и с видимым наслаждением слушая Любишкина. "Тебя бы сюда, тихохода!" - вспомнил Давыдов секретаря райкома. - Он опять на энтот год будет Фролом Игнатичем! А весной опять придет меня наймать! - и кинул под ноги Давыдову черную папаху. - Чего ты мне говоришь о колхозе?! Жилы кулаку перережьте, тогда пойдем! Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство! А то все разговоры да разговоры "кулака унистожить", а он растет из года в год, как лопух, и солнце нам застит. - Отдай нам Фролове имущество, а Аркашка Менок на него ероплан выменяет, - ввернул Демка. - Ох-ха-ха-ха!.. - Это он враз. - Будьте свидетелями на оскорбление! - Тю! Слухать не даешь, цыц! - Что на вас, черти, чуру нету? - А ну, тише!.. Давыдову насилу удалось прекратить поднявшийся шум. - В этом и есть политика нашей партии! Что же ты стучишь, ежели открыто? Уничтожить кулака как класс, имущество его отдать колхозам, факт! И ты, товарищ партизан, напрасно шапку под стол бросил, она еще голове будет нужна. Аренды земли и найма батраков теперь не может быть! Кулака терпели мы из нужды: он хлеба больше, чем колхозы, давал. А теперь - наоборот. Товарищ Сталин точно подсчитал эту арифметику и сказал: уволить кулака из жизни! Отдать его имущество колхозам... О машинах ты все плакал. Пятьсот миллионов целковых дают колхозам на поправку, это как? Слыхал ты об этом? Так чего же ты бузу трешь? Сначала надо колхоз родить, а потом уж о машинах беспокоиться. А ты хочешь вперед хомут купить, а по хомуту уж коня покупать. Чего же ты смеешься? Так, так! - Пошел Любишкин задом наперед! - Хо-хо... - Так мы же с дорогой душой в колхоз! - Это он насчет хомута... подъехал... - Хоть нынче ночью! - Записывай зараз! - Кулаков громить ведите. - Кто записывается в колхоз, подымай руки, - предложил Нагульнов. При подсчете поднятых рук оказалось тридцать три. Кто-то, обеспамятев, поднял лишнюю. Духота выжила Давыдова из пальто и пиджака. Он расстегнул ворот рубахи, улыбаясь, выжидал тихомирья. - Сознательность у вас хорошая, факт! Но вы думаете, что войдете в колхоз, и все? Нет, этого мало! Вы, беднота, - опора Советской власти. Вы, едрена зелена, и сами в колхоз должны идти и тянуть за собой качающуюся фигуру середняка. - А как ты его потянешь, ежели он не хочет? Что он, бык, что ли, взналыгал и веди? - спросил Аркашка Менок. - Убеди! Какой же ты боец за нашу правду, ежели не можешь другого заразить? Вот собрание завтра будет. Сам голосуй "за" и соседа-середняка уговори. Сейчас мы приступаем к обсуждению кулаков. Вынесем мы постановление к высылке их из пределов Северо-Кавказского края или как? - Подписуемся! - Под корень их! - Нет, уж лучше с корнем, а не под корень, - поправил Давыдов. И к Разметнову: - Огласи список кулаков. Сейчас будем утверждать их к раскулачиванию. Андрей достал из папки лист, передал Давыдову. - Фрол Дамасков. Достоин он такой пролетарской кары? Руки поднялись дружно. Но при подсчете голосов Давыдов обнаружил одного воздержавшегося. - Не согласен? - Он поднял покрытые потной испариной брови. - Воздерживаюсь, - коротко отвечал не голосовавший, тихий с виду и неприметного обличья казак. - Почему такое? - выпытывал Давыдов. - Потому как он - мой сосед, и я от него много добра видал. Вот и не могу на него руки подымать. - Выйди с собрания зараз же! - приказал Нагульнов вздрагивающим голосом, приподнимаясь словно на стременах. - Нет, так нельзя, товарищ Нагульнов! - строго прервал его Давыдов. - Не уходи, гражданин! Объясни свою линию. Кулак Дамасков, по-твоему, или нет? - Я этого не понимаю. Я неграмотный и прошу уволить меня с собрания. - Нет, ты уж нам объясни, пожалуйста: какие милости от него получил? - Все время он мне пособлял, быков давал, семена ссужал... мало ли... Но я не изменяю власти. Я - за власть... - Просил он тебя за него стоять? Деньгами магарычил, хлебом? Да ты признайся, не боись! - вступил в разговор Разметнов. - Ну, говори: что он тебе сулил? - и неловко от стыда за человека и за свои оголенные вопросы улыбнулся. - А может, и ничего. Ты почем знаешь? - Брешешь, Тимофей! Купленный ты человек и, выходит, подкулачник! - крикнул кто-то из рядов. - Обзывайте как хотите, воля ваша... Давыдов спросил, будто нож к горлу приставил: - Ты за Советскую власть или за кулака? Ты, гражданин, не позорь бедняцкий класс, прямо говори собранию: за кого ты стоишь? - Чего с ним вожжаться! - возмущенно перебил Любишкин. - Его за бутылку водки совсем с гуньями можно купить. На тебя, Тимофей, ажник глазами больно глядеть! Не голосовавший Тимофей Борщев под конец с деланным смирением ответил: - Я - за власть. Чего привязались? Темность моя попутала... - но руку при вторичном голосовании поднимал с видимой неохотой. Давыдов коротко черканул в блокноте: "Тимофей Борщев затуманенный классовым врагом. Обработать". Собрание единогласно утвердило еще четыре кулацких хозяйства. Но когда Давыдов сказал: - Тит Бородин. Кто "за"? - собрание тягостно промолчало. Нагульнов смущенно переглянулся с Размет-новым. Любишкин папахой стал вытирать мокрый лоб. - Почему тишина? В чем дело? - Давыдов, недоумевая, оглядел ряды сидевших людей и, не встретившись ни с кем глазами, перевел взгляд на Нагульнова. - Вот в чем, - начал тот нерешительно. - Этот Бородин, по-улишному Титок мы его зовем, вместе с нами в восемнадцатом году добровольно ушел в Красную гвардию. Будучи бедняцкого рода, сражался стойко. Имеет раны и отличие - серебряные часы за революционное прохождение. Служил он в Думенковом отряде. И ты понимаешь, товарищ рабочий, как он нам сердце полоснул? Зубами, как кобель в падлу, вцепился в хозяйство, возвернувшись домой... И начал богатеть, несмотря на наши предупреждения. Работал день и ночь, оброс весь дикой шерстью, в одних холстинных штанах зиму и лето исхаживал. Нажил три пары быков и грызь от тяжелого подъема разных тяжестев, и все ему было мало! Начал нанимать работников, по два, по три. Нажил мельницу-ветрянку, а потом купил пятисильный паровой двигатель и начал ладить маслобойку, скотиной переторговывать. Сам, бывало, плохо жрет и работников голодом морит, хоть и работают они двадцать часов в сутки да за ночь встают раз по пять коням подмешивать, скотине метать. Мы вызывали его неоднократно на ячейку и в Совет, стыдили страшным стыдом, говорили: "Брось, Тит, не становись нашей дорогой Советской власти поперек путя! Ты же за нее, страдалец, на фронтах против белых был..." - Нагульнов вздохнул и развел руками. - Что можно сделать, раз человек осатанел? Видим, поедает его собственность! Опять его призовем, вспоминаем бои и наши обчие страдания, уговариваем, грозим, что в землю затопчем его, раз он становится поперек путя, делается буржуем и не хочет дожидаться мировой революции. - Ты короче, - нетерпеливо попросил Давыдов. Голос Нагульнова дрогнул и стал тише. - Об этом нельзя короче. Эта боль такая, что с кровью... Ну, он, то есть Титок, нам отвечает: "Я сполняю приказ Советской власти, увеличиваю посев. А работников имею по закону: у меня баба в женских болезнях. Я был ничем и стал всем, все у меня есть, за это я и воевал. Да и Советская власть не на вас, мол, держится. Я своими руками даю ей что жевать, а вы - портфельщики, я вас в упор не вижу". Когда о войне и наших вместе перенесенных трудностях мы ему говорим, у него иной раз промеж глаз сверканет слеза, но он не дает ей законного ходу, отвернется, насталит сердце и говорит: "Что было, то быльем поросло!" И мы его лишили голосу гражданства. Он было помыкнулся туда и сюда, бумажки писал в край и в Москву. Но я так понимаю, что в центральных учреждениях сидят на главных постах старые революционеры и они понимают: раз предал - значит, враг, и никакой к тебе пощады! - А ты все же покороче... - Зараз кончаю. Его и там не восстановили, и он до се в таком виде, работников, правда, расчел... - Ну, так в чем дело? - Давыдов пристально всматривался в лицо Нагульнова. Но тот прикрыл глаза короткими сожженными солнцем ресницами, отвечал: - Потому собрание и молчит. Я только объяснил, какой был в прошлом дорогом времени Тит Бородин, нынешний кулак. Давыдов сжал губы, потемнел: - Чего ты нам жалостные рассказы преподносишь? Был партизан - честь ему за это, кулаком стал, врагом сделался - раздавить! Какие тут могут быть разговоры? - Я не из жалости к нему. Ты, товарищ, на меня напраслину не взводи! - Кто за то, чтобы Бородина раскулачить? - Давыдов обвел глазами ряды. Руки не сразу, вразнобой, но поднялись. После собрания Нагульнов позвал Давыдова к себе ночевать. - А завтра уж квартиру вам найдем, - сказал он, ощупью выходя из темных сеней Совета. Они шли рядом по хрусткому снегу. Нагульнов, распахнув полушубок, негромко заговорил: - Я, дорогой товарищ рабочий, легче дышу, как услыхал, что сплошь надо стянуть в колхоз хлеборобскую собственность. У меня к ней с мальства ненависть. Все зло через нее, правильно писали ученые товарищи Маркс и Энгельс. А то и при Советской власти люди, как свиньи у корыта, дерутся, южат, пихаются из-за этой проклятой заразы. А раньше что было, при старом режиме? Страшно вздумать! Мой отец был зажиточным казаком, имел четыре пары быков и пять лошадей. Посев у нас был огромный, шестьдесят, семьдесят и до ста десятин. Семья была большая, рабочая. Сами управлялись. Да ведь вздумать: трое женатых братов у меня было. И вот вонзился в память мне такой случай, через чего я и восстал против собственности. Как-то соседская свинья залезла к нам в огород и потравила несколько гнездов картошки. Мать увидала ее, ухвати в кружку вару из чугуна и говорит мне: "Гони ее, Макарка, а я стану за калиткой". Мне тогда было лет двенадцать. Ну, конечно, погнал я эту несчастную свинью. Мать на нее и плескани варом. Так у ней щетина и задымилась. Время летняя, завелись у свиньи черви, дальше - больше, издохла свинья. Сосед злобу затаил. А через неделю у нас в степи сгорело двадцать три копны пшеницы. Отец уж знал, чьих это рук дело, не стерпел, подал в суд. Да такая промеж них завелась вражда, - зрить один одного не могут! Чуть подопьют - и драка. Лет пять сутяжились и дошли до смертного случая... Соседского сына на масленую нашли на гумнах убитого. Кто-то вилами пронзил ему грудь в скольких местах. И кой по чем я догадался, что это моих братов дело. Следствие было, убийцев не нашли... Составили акт, что погиб по пьяной лавочке... А я с той поры ушел от отца в работники. Попал на войну. И вот лежишь, бывало, бьет по тебе немец чижелыми снарядами, дым черный с землей к небу летит. Лежишь, думаешь: "За кого же, за чью собственность я тут страх и смерть принимаю?" А самому от обстрела хочется в гвоздь оборотиться: залез бы в землю по самую шляпку! Эх, ты, родная мамунюшка! Газы нюхал, был отравленный. Теперь, как чудок на гору идтить, - опышка берет, кровь в голову шибнет, - не сойду. Умные люди ишо на фронте подсказали, большевиком вернулся. А в гражданскую, ох, и рубил гадов, беспощадно! Контузило меня под Касторной, потом зачало припадками бить. А теперь вот этот знак, - Нагульнов положил на орден огромную ладонь, и в голосе его странной теплотой зазвучали новые нотки: - От него мне зараз теплее становится. Я зараз, дорогой товарищ, как во дни гражданской войны, как на позиции. В землю надо зарыться, а всех завлечь в колхоз. Все ближе к мировой революции. - Тита Бородина ты близко знаешь? - шагая, раздумчиво спросил Давыдов. - Как же, мы с ним друзья были, но через то и разошлись, что он до крайности приверженный к собственности. В двадцатом году мы с ним были на подавлении восстания в одной из волостей Донецкого округа. Два эскадрона и ЧОН [части особого назначения, организованные для борьбы с остатками контрреволюции и бандитизмом] ходили в атаку. Много за слободой оказалось порубанных хохлов. Титок ночью заявился на квартиру, вносит вьюки в хату. Тряхнул их и высыпал на пол восемь отрубленных ног. "Сдурел ты, такую твою?! - говорит ему товарищ. - Удались зараз же с этим!" А Титок говорит ему: "Не будут восставать, б...! А мне четыре пары сапог сгодятся. Я всю семью обую". Оттаял их на печке и начал с ног сапоги сдирать. Распорет шашкой шов на голенище, стянет Голые ноги отнес, зарыл в стог соломы. "Похоронил", - говорит. Ежели б тогда мы узнали - расстреляли бы как гада! Но товарищи его не выдали. А после я пытал: верно ли это? "Верно, - говорит, - так снять не мог, на морозе одубели ноги-то, я их и пооттяпал шашкой. Мне, как чеботарю, прискорбно, что добрые сапоги в земле сгниют. Но теперь, - говорит, - самому ужасно. Иной раз даже ночью проснусь, прошу бабу, чтобы к стенке пустила, а то с краю страшно..." ...Ну, вот мы и пришли на мою квартиру. - Нагульнов вошел во двор, звякнул щеколдой дверей. 5 Андрея Разметнова провожали на действительную военную службу в 1913 году. По тогдашним порядкам должен он был идти в строй на своем коне. Но не только коня, - и полагающееся казаку обмундирование не на что было ему купить. От покойного отца осталась в наследство одна дедовская шашка в отерханных, утративших лоск ножнах. Век не забыть Андрею горького унижения! На станичном сборе старики решили отправить его на службу за счет войска: купили ему дешевого рыженького конька, седло, две шинели, двое шаровар, сапоги... "На обчественные средства справляем тебя, Андрюшка, гляди не забудь нашу милость, не страми станицы, служи царю справно..." - говорили старики Андрею. А сыны богатых казаков на скачках, бывало, щеголяли сотенными конями Корольковского завода или от племенных жеребцов с Провалья, дорогими седлами, уздечками с серебряным набором, новехонькой одеждой... Пай Андреевой земли взяло станичное правление, и все время, пока Андрей мотался по фронтам, защищая чужое богатство и чужую сытую жизнь, - сдавало в аренду. Андрей заслужил на германской три Георгиевских креста. "Крестовые" деньги посылал жене и матери. Тем и жила со снохой старуха, чью старость, соленую от слез, поздновато пришлость Андрею покоить. К концу войны Андреева баба с осени нанималась на молотьбу, скопила деньжат, поехала на фронт проведать мужа. Пожила там считанные дни (11-й Донской казачий полк, в котором служил Андрей, стоял на отдыхе), полежала на мужниной руке. Летними зарницами отполыхали те ночи. Но много ли времени для птичьего греха, для бабьего голодного счастья надо? А оттуда вернулась с посветлевшими глазами и через положенный срок, без крику и слез, будто нечаянно, прямо на пашне родила, вылила в Андрея мальчишку. В восемнадцатом году Разметнов на короткий срок вернулся в Гремячий Лог. Прожил он в хуторе недолго: поправил подгнившие сохи и стропила сараев, вспахал две десятины земли, потом как-то целый день пестовал сынишку, сажал его на свою вросшую в плечи, провонявшую солдатчиной шею, бегал по горнице, смеялся, а в углах светлых, обычно злобноватых глаз заметила жена копившиеся слезы, побелела: "Либо уезжаешь, Андрюша?" - "Завтра. Сготовь харчей". И на другой день он, Макар Нагульнов, атаманец Любишкин, Тит Бородин и еще восемь человек фронтовых казаков с утра собрались возле Андреевой хаты. Подседланные разномастные кони вынесли их за ветряк, и долго кружился по шляху легкий вешний прах, взвихренный конскими, обутыми в летние подковы, копытами. В этот день над Гремячим Логом, над полой водой, над степью, надо всем голубым миром с юга на север, в вышней просторной целине спешили, летели без крика, без голоса станицы чернокрылых казарок и диких гусей. Андрей в Каменской отстал от товарищей. С одной из ворошиловских частей он двинул на Морозовскую - Царицын. Макар Нагульнов, Любишкин и остальные очутились в Воронеже. А через три месяца под Кривой Музгой Андрей, легко раненный осколком гранаты, на перевязочном пункте от случайно повстречавшегося станичника узнал, что после разгрома отряда Подтелкова в Гремячем Логу белые казаки, хуторяне Андрея, мстя ему за уход в красные, люто баловались с его женой, что все это стало известно хутору и что Евдокия не снесла черного позора, наложила на себя руки. ...Морозный день. Конец декабря. Гремячий Лог. Курени, сараи, плетни, деревья в белой опуши инея. За дальним бугром бой. Глухо погромыхивают орудия генерала Гусельщикова. Андрей на взмыленном коне прискакал под вечер в хутор. И до сих пор помнит, стоит лишь закрыть глаза и стремительный бег памяти направить в прошлое... Скрипнула калитка. Задыхаясь, тянет Андрей повод, вводит на баз шатающегося от усталости коня. Мать, распокрытая, выбежала из сеней. Ох, да как же резанул слух Андрея ее плач в голос, по мертвому! - И родимый ты мо-о-ой! Закрылися ее ясные гла-а-зынь-ки!.. Будто бы на чужой баз заехал Разметнов: поводья примотал за перила крыльца, сам - в хату. Провалившимися, как у мертвого, глазами обшарил пустую горницу, пустую люльку. - Дите где? Мать, уткнувшись в завеску, мотала редковолосой, седеющей головой. Насилу добился ответа. - Да не сберегла ж я своего голубеночка! На вторую неделю после Дунюшки... от глотошной. - Не кричи... Мне бы! Мне бы слезу найтить! Кто сильничал Евдокию? - Аникей Девяткин тягал ее на гумно... Меня - плетью... ребят на гумно скликал. Все ее белы рученьки ножнами побил, пришла вся черная... Одни глаза... - Дома он зараз? - В отступе. - Есть кто-нибудь у них дома? - Баба его и сам старик. Андрюша! Не казни ты их! Они за чужой грех не ответчики... - Ты!.. Ты мне указываешь?! - Андрей почернел, задохнулся. Порвал застежки шинели, ворот гимнастерки и нательной рубахи. Припав к чугуну с водой голой реброватой грудью, пил и кусал края зубами. А потом встал, не поднимая глаз, спросил: - Мамаша! Чего она мне переказывала перед смертью? Мать сунулась в передний угол, из божнички вытащила пожелтелый лоскуток бумаги. И, словно родной голос, зазвучали смертные слова: "Родненький мой Андрюшенька! Споганили меня проклятые, смывались надо мной и над моим сердцем к тебе. Не гляну я на тебя и не увижу теперь белого света. Совесть мне не дозволяет жить с дурной болезнью. Андрюшенька мой, цветочек мой родимый! Я уж какую ночь не сплю и подушку свою оболью слезами. Нашу любовь с тобой я помню и на том свете буду помнить. И только жалко мне одного - дитя и тебя, что с тобой наша жизня, любовь была такая короткая. Другую в дом приведешь, - нехай она, ради господа бога, нашего парнишоночка жалеет. Жалей и ты его, мою сироту. Мамане прикажи, чтобы юбки мои, и шальки, и кофточки отдала сеструшке. Она невеста, ей надо..." Ко двору Девяткиных Андрей прискакал наметом, спешился, и вытащив из ножен шашку, рысью вбежал на крыльцо. Отец Аникея Девяткина - высокий седой старик, - увидев его, перекрестился, стал под образами на колени. - Андрей Степаныч! - сказал он только, поклонился в ноги Андрею, а больше и слова не молвил и розовой плешивой головы от пола не поднял. - Ты мне за сына ответишь! В ваших богов, в креста!.. - Андрей левой рукой схватил седую бороду старика, пинком отворил дверь и с громом поволок Девяткина по крыльцу. Старуха валялась у печки в беспамятстве, но сноха Девяткиных - жена Аникея - сгребла в кучу детишек (а их у нее было счетом шесть штук), с плачем выскочила на крыльцо. Андрей, белый, как облизанная ветрами мертвая кость, избочившись, уже занес шашку над стариковской шеей, но тут-то и посыпались ему под ноги с ревом, с визгом, с плачем разнокалиберные сопливые ребятишки. - Руби всех их! Все они Аникушкиного помета щенки! Меня руби! - кричала Авдотья - Аникеева жена - и шла на Андрея, расстегнув розовую рубаху, болтая, как многощенная сука, сухонькими, сморщенными грудями. А в ногах у Андрея копошилась детва, все мал мала меньше... Попятился он, дико озираясь, кинул шашку в ножны и, не раз споткнувшись на ровном, направился к коню. До самой калитки шел за ним плачущий от радости и пережитого страха старик и все норовил припасть, поцеловать стремя, но Андрей, брезгливо морщась, отдергивал ногу, хрипел: - Счастье твое!.. Детишки... Дома он трое суток наливался дымкой, плакал пьяный, на вторую ночь сжег сарай, на перерубе которого повесилась Евдокия, и на четвертые сутки, опухший и страшный, тихо прощался с матерью, и та, прижимая его голову к своей груди, впервые заметила на белокуром сыновьем чубе ковыльные нити седины. Через два года Андрей вернулся в Гремячий с польского фронта. Год побродил по Верхнедонскому округу с продотрядом, а потом припал к хозяйству. На советы матери жениться он отмалчивался. Но однажды мать настойчиво стала добиваться ответа. - Женись, Андрюша! Мне уж чугуны не под силу ворочать. Любая девка за тебя - с грабушками. У кого будем сватать? - Не буду, маманя, не приставай! - Заладил одно да добро! Гля-ко, у тебя вон по голове уже заморозки прошлись. Когда же надумаешь-то? Покеда белый станешь? Об матери и - бай дюже. А я-то думала, что внуков придется нянчить. С двух коз-то и пуху насбирала, детишкам бы чулочков связать... Обмыть их, искупать - вот мое дело. Корову мне уж трудно выдаивать: пальцы неслухменные стали. - И переходила на плач: - И в кого такого идола уродила! Набычится и сопит. Чего уж молчишь-то? Агел! [агел - нечистый дух] Андрей брал шапку, молча уходил из хаты. Но старуха не унималась: разговоры с соседками, шепоты, советы... - После Евдокии никого не введу в хату, - угрюмо стоял на своем Андрей. И материнская злоба переметнулась на покойную сноху. - Приворожила его энта змеюка! - говорила она старухам, встречаясь на прогоне либо сидя перед вечером возле своего база. - Сама завесилась и от него жизню отымет. Не хочет другую брать. А мне-то легко? И-и, милушка моя! Гляну на чужих внуков да так слезьми и умоюсь: у других-то старухам радость да утеха, а я одна, как суслик в норе... В этом же году Андрей сошелся с Мариной, вдовой убитого под Новочеркасском вахмистра Михаила Пояркова. Ей в ту осень перевалило за сорок, но она еще сохранила в полном и сильном теле, в смуглом лице степную, неяркую красоту. В октябре Андрей крыл ей хату чаканом. Перед сумерками она позвала его в хату, расторопно накрыла стол, поставила чашку с борщом, кинула на колени Андрею расшитый чистый рушник, сама села напротив; подперев остроскулую щеку ладонью. Андрей искоса, молча посматривал на гордую ее голову, отягощенную глянцевито-черным узлом волос. Были они у нее густы, на вид жестки, как конская грива, но возле крохотных ушей по-детски беспокойно и мягко курчавились. Марина в упор щурила на Андрея удлиненный, чуть косой в разрезе черный глаз. - Подлить еще? - спросила она. - Ну, что ж, - согласился Андрей и ладонью вытер белесый ус. Он было приналег опять на борщ. Марина снова, сидя против него, смотрела зверино-сторожким и ждущим взглядом, но как-то нечаянно увидел Андрей на ее полной шее стремительно пульсирующую синюю жилку и почему-то смутился, отложил ложку. - Чего же ты? - Она недоуменно взмахнула черными крыльями бровей. - Наелся. Спасибо. Завтра утрецом приду, докрою. Марина обошла стол. Медленно обнажая в улыбке плотно слитые зубы, прижимаясь к Андрею большой мягкой грудью, шепотом спросила: - А может, у меня заночуешь? - И это можно, - не нашелся иного сказать растерявшийся Андрей. И Марина, мстя за глупое слово, согнула в поклоне полнеющий стан. - То-то, спасибо, кормилец! Уважил бедную вдову... А я-то, грешница, боялась, думала - откажешься... Она проворно дунула на жирник, в потемках постелила постель, заперла на задвижку дверь в сенях и с презрением, с чуть заметной досадой сказала: - В тебе казачьего - поганая капля. Ведерник тамбовский тебя делал. - Как так? - обиделся Андрей и даже сапог перестал стаскивать. - Так же, как и других прочих. По глазам судить - лихие они у тебя, а вот у бабы попросить робеешь. Тоже, кресты на войне получал! - Она заговорила невнятней, зажав зубами шпильки, расплетая волосы. - Моего Мишу помнишь ты? Он ростом меньше меня был. Ты - ровней мне, а он чудок меньше. Так вот я его любила за одну смелость. Он и самому сильному, бывало, в кабаке не уступит, хоть нос в крови, а он все непобитый. Может, через это он и помер. Он ить знал, за что я его любила... - с гордостью закончила она. Андрей вспомнил рассказы хуторских казаков - однополчан Марининого мужа, бывших свидетелями его смерти: будучи в рекогносцировке, он повел свой взвод в атаку на вдвое превосходящий числом разъезд красноармейцев, те "льюисом" обратили их в бегство, выбили из седел в угон четырех казаков, а самого Михаила Пояркова отрезали от остальных, попытались догнать. Троих преследовавших его красноармейцев он в упор убил, отстреливаясь на скаку, а сам, будучи лучшим в полку по джигитовке, начал вольтижировать, спасаясь от выстрелов, и ускакал бы, но конь попал ногой в какую-то ямину, переломил при падении ногу хозяину. Тут-то и подошел конец лихому вахмистру... Андрей улыбнулся, вспомнив рассказ о смерти Пояркова. Марина легла; часто дыша, придвинулась к Андрею. Через полчаса она, продолжая начатый разговор, прошептала: - Мишку за смелость любила, а вот тебя... так, ни за что, - и прижалась к груди Андрея маленьким пылающим ухом. А ему в полутемноте показалось, что глаз ее светится огнисто и непокорно, как у норовистой ненаезженной лошади. Уже перед зарей она спросила: - Придешь завтра хату докрывать? - Ну, а то как же? - удивился Андрей. - Не ходи... - Почему такое? - Ну, уж какой из тебя крыльщик! Дед Щукарь лучше тебя кроет, - и громко засмеялась. - Нарочно тебя покликала!.. Чем же, окромя, примануть? То-то ты мне убытку наделал! Хату все одно надо перекрывать под корешок. Через два дня хату перекрывал дед Щукарь, хуля перед хозяйкой никудышную работу Андрея. А Андрей с той поры каждую ночь стал наведываться к Марине. И сладка показалась ему любовь бабы на десять лет его старше, сладка, как лесовое яблоко-зимовка, запаленное первым заморозком... В хуторе об их связи скоро узнали и встретили ее по-разному. Мать Андрея поплакала, пожалилась соседкам: "Страма! Со старухой связался". Но потом смирилась, притихла. Нюрка, соседская девка, с которой при случае Андрей и пошучивал и баловался, долго избегала с ним встреч, но как-то еще по чернотропу, на рубке хвороста встретилась лицом к лицу, побледнела. - Оседлала тебя старуха? - спросила она, улыбаясь дрожащими губами и не пытаясь скрывать блеснувших под ресницами слез. - Дыхнуть нечем! - пробовал отшучиваться Андрей. - Моложе аль не нашлось бы? - отходя, спросила Нюрка. - Да я сам-то, глянь-ка, какой, - Андрей снял папаху, указывая голицей на свою иссеченную сединой голову. - А я, дура, и седого тебя, кобеля, прилюбила! Ну, стало быть, прощай, - и ушла, оскорбленно неся голову. Макар Нагульнов коротко сказал: - Не одобряю, Андрюха! Вахмистра она из тебя сделает и мелкого собственника. Ну-ну, шутю, не видишь, что ли? - Женись уж на ней законным путем, - однажды раздобрилась мать. - Пущай в снохах походит. - Не к чему, - уклончиво отвечал Андрей. Марина - будто двадцать лет с плеч скинула. Она встречала Андрея по ночам, сдержанно сияя чуть косо поставленными глазами, обнимала его с мужской силой, и до белой зорьки не сходил со скуластых смуглых щек ее вишневый, яркий румянец. Будто девичье время вернулось к ней! Она вышивала Андрею цветные и сборные из шелковых лоскутков кисеты, преданно ловила каждое его движенье, заискивала, потом с чудовищной силой проснулись в ней ревность и страх потерять Андрея. Она стала ходить на собрания только для того, чтобы там наблюдать за ним - не играет ли он с молодыми бабами? Не глядит ли на какую? Андрей первое время тяготился такой неожиданно пришедшей опекой, ругал Марину и даже несколько раз побил, а потом привык, и его чувству мужского самолюбия это обстоятельство стало даже льстить. Марина, выдабриваясь, отдала ему всю мужнину одежду. И вот Андрей, до того ходивший голодранцем, - не стыдясь, на правах преемника, защеголял по Гремячему в суконных вахмистровых шароварах и рубахах, рукава и воротники которых были ему заметно коротки и узковаты. Он помогал своей любушке в хозяйстве, с охоты нес ей убитого зайца или вязанку куропаток. Но Марина никогда не злоупотребляла своей властью и не обделяла матери Андрея, хотя и относилась к ней с чувством скрытой враждебности. Да она и сама неплохо справлялась с хозяйством и могла бы легко обходиться без мужской помощи. Не раз Андрей со скрытым удовольствием наблюдал, как она подымает на вилах трехпудовый ворох пшеницы, опутанной розовой повителью, или, сидя, на лобогрейке, мечет из-под стрекочущих крыльев валы скошенного полнозерного ячменя. В ней было много мужской ухватистости и силы. Даже лошадь она запрягала по-мужски, упираясь в ободь клеща, разом затягивая супонь. С годами чувство к Марине застарело, надежно укоренилось. Андрей изредка вспоминал о первой жене, но воспоминания уже не приносили прежней режущей боли. Иногда лишь, встречаясь со старшим сыном Аникея Девяткина, эмигрировавшего во Францию, бледнел: так разительно было сходство между отцом и сыном. А потом опять в работе, в борьбе за кусок хлеба, в суете рассасывалась злоба и, тупая, ноющая, уходила боль, похожая на ту, которую иногда испытывал он от рубца на лбу - памятки, оставленной некогда палашом мадьярского офицера... С собрания бедноты Андрей пошел прямо к Марине. Она пряла шерсть, дожидаясь его. В низенькой комнатушке снотворно жужжала прялка, было жарко натоплено. Кучерявый озорной козленок цокотал по земляному полу крохотными копытцами, намереваясь скакнуть на кровать. Разметнов раздраженно поморщился: - Погоди гонять кружало! Марина сняла с подлапника прялки обутую в остроносый чирик ногу, сладко потянулась, выгибая широкую, как конский круп, спину. - Чего ж на собрании было? - Кулаков завтра начнем потрошить. - Взаправди? - В колхоз нынче беднота вступила всем собранием. - Андрей, не снимая пиджака, прилег на кровать, схватил на руки козленка - теплый шерстяной комочек. - Ты завтра неси заявление. - Какое? - изумилась Марина. - О принятии в колхоз. Марина вспыхнула, с силой сунула к печи прялку. - Да ты никак одурел? Чего я там не видала? - Давай, Марина, об этом не спорить. Тебе надо быть в колхозе. Скажут про меня: "Людей в колхоз завлекает, а Марину свою отгородил". Совесть будет зазревать. - Я не пойду! Все одно не пойду! - Марина прошла мимо кровати, опахнув Андрея запахом пота и разгоряченного тела. - Тогда, гляди, придется нам - горшок об горшок и врозь. - Загрозил! - Я не грожу, а только мне иначе нельзя. - Ну и ступай! Поведу я им свою коровенку, а сама с чем буду? Ты же придешь, трескать будешь просить! - Молоко будет обчее. - Может, и бабы будут обчие? Через это ты и пужаешь? - Побил бы тебя, да что-то охоты нет. - Андрей столкнул на пол козленка, потянулся к шапке и, как удавку, захлестнул на шее пуховый шарфишко. "Каждого черта надо уговаривать да просить! Маришка, и эта в дыбки становится. Что же завтра на обчем собрании будет? Побьют, ежели дюже нажимать", - злобно думал он, шагая к своей хате. Он долго не спал, ворочался, слышал, как мать два раза вставала смотреть тесто. В сарае голосил дьявольски горластый петух. Андрей с беспокойством думал о завтрашнем дне, о ставшей на пороге перестройке всего сельского хозяйства. У него явилось опасение, что Давыдов, сухой и черствый (таким он ему показался), каким-нибудь неосторожным поступком оттолкнет от колхоза середняков. Но он вспомнил его коренастую, прочного литья фигуру, лицо напряженное, собранное в комок, с жесткими складками по обочинам щек, с усмешливо-умными глазами, вспомнил, как на собрании Давыдов, наклоняясь к нему за спиной Нагульнова и дыша в лицо по-детски чистым, терпко-винным запахом щербатого рта, сказал во время выступления Любишкина: "Партизан-то парень грубой [хороший], но вы его забросили, не воспитали, факт! Надо над ним поработать". Вспомнил и обрадованно решил: "Нет, этот не подведет, Макара, вот кого надо взнуздывать! Как бы он в горячности не отчебучил какое-нибудь колено. Макару попадет шлея под хвост - тогда и повозки не собрать. Да, не собрать... А чего не собрать? Повозки... При чем тут повозка? Макар... Титок... завтра..." Сон, подкравшись, гасил сознание. Андрей засыпал, и с губ его медленно, как капли росы с желобка листа, стекала улыбка. 6 Часов в семь утра Давыдов, придя в сельсовет, застал уже в сборе четырнадцать человек гремяченской бедноты. - А мы вас давно ждем, спозаранку, - улыбнулся Любишкин, забирая в свою здоровенную ладонь руку Давыдова. - Не терпится... - пояснил дед Щукарь. Это он, одетый в белую бабью шубу, в первый день приезда Давыдова перешучивался с ним во дворе сельсовета. С того дня он почел себя близким знакомым Давыдова и обращался с ним, не в пример остальным, с дружественной фамильярностью. Он так перед его приходом и говорил: "Как мы с Давыдовым решим, так и будет. Он позавчера долго со мной калякал. Ну, были промеж сурьезного и шутейные разговоры, а то все больше обсуждали с ним планты, как колхоз устраивать. Веселый он человек, как и я..." Давыдов узнал Щукаря по белой шубе и, сам того не зная, жестоко его обидел: - А, это ты, дед? Вот видишь: позавчера ты как будто огорчился, узнав, для чего я приехал, а сегодня уже сам колхозник. Молодец! - Некогда было... некогда, потому и ушел-то... - забормотал дед Щукарь, боком отодвигаясь от Давыдова. Было решено идти выселять кулаков, разбившись на две группы. Первая должна была идти в верхнюю часть хутора, вторая - в нижнюю. Но Нагульнов, которому Давыдов предложил руководить первой группой, категорически отказался. Он нехорошо смутился под перекрестными взглядами, отозвал Давыдова в сторону. - Ты чего номера выкидываешь? - холодно спросил Давыдов. - Я лучше пойду со второй группой в нижнюю часть. - А какая разница? Нагульнов покусал губы, отвернувшись, сказал: - Об этом бы... Ну, да все равно узнаешь! Моя жена... Лушка... живет с Тимофеем, сыном Фрола Дамаскова - кулака. Не хочу! Разговоры будут. В нижнюю часть пойду, а Разметнов пущай с первой... - Э, брат, разговоров бояться... но я не настаиваю. Пойдем со мной, со второй группой. Давыдов вдруг вспомнил, что ведь сегодня же он видел над бровью жены Нагульнова, когда та подавала им завтракать, лимонно-зеленоватый застарелый синяк; морщась и двигая шеей, словно за воротник ему попала сенная труха, спросил: - Это ты ей посадил фонарь? Бьешь? - Нет, не я. - А кто же? - Он. - Да кто "он"? - Ну, Тимошка... Фролов сын... Давыдов несколько минут недоумевающе молчал, а потом озлился: - Да ну, к черту! Не понимаю! Пойдем, после об этом. Нагульнов с Давыдовым, Любишкин, дед Щукарь и еще трое вышли из сельсовета. - С кого начнем? - Давыдов спрашивал, не глядя на Нагульнова. Оба они по-разному чувствовали после разговора какую-то неловкость. - С Титка. По улице шли молча. Из окон на них любопытствующе посматривали бабы. Детвора было увязалась следом, но Любишкин вытянул из плетня хворостину, и догадливые ребята отстали. Уже когда подошли к дому Титка, Нагульнов, ни к кому не обращаясь, сказал: - Дом этот под правление колхоза занять. Просторный. А из сараев сделать колхозную конюшню. Дом действительно был просторный. Титок купил его в голодный двадцать второй год за яловую корову и три пуда муки на соседнем хуторе Тубянском. Вся семья бывших владельцев вымерла. Некому было потом судиться с Титком за кабальную сделку. - Он перевез дом в Гремячий, перекрыл крышу, поставил рубленые сараи и конюшню, обстроился на вечность... С крашенного охрой карниза смотрела на улицу затейливо сделанная маляром надпись славянского письма: "Т.К. Бородин. Р.X. 1923 год". Давыдов с любопытством оглядывал дом. Первый вошел в калитку Нагульнов. На звяк щеколды из-под амбара выскочил огромный, волчьей окраски, цепной кобель. Он рванулся без лая, стал на задние лапы, сверкая белым, пушистым брюхом, и, задыхаясь, хрипя от перехватившего горло ошейника, глухо зарычал. Бросаясь вперед, опрокидываясь на спину, несколько раз он пытался перервать цепь, но, не осилив, помчался к конюшне, и над ним, катаясь по железной протянутой до конюшни проволоке, певуче зазвенело цепное кольцо. - Такой чертан сседлает - не вырвешься, - бормотал дед Щукарь, опасливо косясь и на всякий случай держась поближе к плетню. В курень вошли толпой. Жена Титка, худая, высокая баба, поила из лоханки телка. Она со злобной подозрительностью оглядела нежданных гостей. На приветствие буркнула что-то похожее на "черти тут носят". - Тит дома? - спросил Нагульнов. - Нету. - А где же он? - Не знаю, - отрезала хозяйка. - Ты знаешь, Перфильевна, чего мы пришли? Мы... - загадочно начал было дед Щукарь, но Нагульнов так ворохнул в его сторону глазами, что дед судорожно глотнул слюну, крякнул и сел на лавку, не без внушительности запахивая полы белой невыдубленной шубы. - Кони дома? - спрашивал Нагульнов, словно и не замечая неласкового приема. - Дома. - А быки? - Нету. Вы чего явились-то? - С тобой мы не могем... - снова начал было дед Щукарь, но на этот раз Любишкин, пятясь к двери, потянул его за полу; дед, стремительно увлекаемый в сени, так и не успел кончить фразу. - Где же быки? - Уехал на них Тит. - Куда? - Сказала тебе, не знаю! Нагульнов мигнул Давыдову, вышел. Щукарю на ходу поднес к бороде кулак, посоветовал: - Ты молчи, пока тебя не спросят! - И к Давыдову: - Плохи дела! Надо поглядеть, куда быки делись. Когда б он их не спровадил... - Так без быков... - Что ты! - испугался Нагульнов. - У него быки - первые в хуторе. Рога не достанешь. Как можно! Надо и Титка и быков искать. Пошептавшись с Любишкиным, они пошли к скотиньему базу, оттуда в сарай и на гумно. Минут через пять Любишкин, вооружившись слегой, принудил кобеля к отступлению, загнал под амбар, а Нагульнов вывел из конюшни высокого серого коня, обротал его и, ухватившись за гриву, сел верхом. - Ты чего это, Макар, не спросясь, распоряжаешься на чужом базу? - закричала хозяйка, выбежав на крыльцо, руки - в бока. - Вот муж вернется, я ему!.. Он с тобой потолкует!.. - Не ори! Я бы сам с ним потолковал, кабы он дома был. Товарищ Давыдов, а ну-ка пойди сюда! Давыдов, сбитый с толку поведением Нагульнова, подошел. - С гумна свежие бычиные следы на шлях. Видать, Тит пронюхал, погнал быков сдавать. А сани все под сараем. Брешет баба! Идите пока кончайте Кочетова, а я побегу верхи в Тубянской. Окромя гнать ему их некуда. Сломи-ка мне хворостинку погонять. Прямо через гумно Нагульнов направился на шлях. За ним восставала белая пыль, медленно оседая на плетнях и на ветках бурьяна слепяще-ярким кристаллическим серебром. Бычачьи следы и рядом копытный след лошади тянулись до шляха, там исчезали. Нагульнов проскакал по направлению к Тубянскому саженей сто. По пути на снежных переносах он видел все те же следы, чуть присыпанные поземкой, и, успокоившись, что направление верное, поехал тише. Так отмахал он версты полторы, как вдруг на новом переносе следов не оказалось. Круто повернул коня, спрыгнул, внимательно разглядывая, не замело ли их снегом. Перенос был не тронут, девственно чист. В самом низу виднелись крестики сорочьих следов. Выругавшись, Нагульнов поехал назад уже шагом, поглядывая по сторонам. На следы напал вскоре. Быки, оказалось, свернули со шляха неподалеку от толоки. На быстрой рыси Нагульнов следы их просмотрел. Он сообразил, что Титок направился через бугор прямиком в хутор Войсковой. "Должно быть, к кому-нибудь из знакомцев", - подумал, направляя по следам и сдерживая бег коня. На той стороне Бугра, возле Мертвого буерака, приметил на снегу бычий помет, остановился: помет был свежий, на нем только недавно изморозью, тончайшей пленкой лег ледок. Нагульнов нащупал в кармане полушубка холодную колодку нагана. В буерак спустился шагом. Еще с полверсты проехал и только тогда увидел неподалеку, за купой голых дубов, верхового и пару разналыганных быков. Верховой помахивал на быков налыгачем, горбился в седле. Из-за плеч его схватывался синий табачный дымок, таял навстречу. - Поворачивай! Титок остановил заржавшую кобылу, оглянулся, выплюнул цигарку и медленно заехал быкам наперед, негромко сказал: - Что так? Тпру-у, гоф, стойте! Нагульнов подъехал. Титок встретил его долгим взглядом. - Ты куда направлялся? - Быков продать хотел, Макар. Я не скрываюсь. - Титок высморкался. Рыжие, вислые, как у монгола, усы тщательно вытер рукавицей. Они стояли, не спешиваясь, друг против друга: Лошади их с похрапом обнюхивались. Опаленное ветром лицо Нагульнова было разгорячено, зло. Титок внешне спокоен и тих. - Завертывай быков и гони домой! - приказал Нагульнов, отъезжая в сторону. Одну минуту Титок колебался... Он перебирал поводья, нагнув дремотно голову, полузакрыв глаза, и в своем сером домотканом зипуне с накинутым на рваный малахай капюшоном был похож на дремлющего ястреба. "Если у него под зипуном что-нибудь есть, то он сейчас расстегнет крючок", - думал Нагульнов, глаз не спуская с неподвижного Титка. Но тот, словно очнувшись, махнул налыгачем. Быки пошли своим следом обратно. - Забирать будете? Раскулачивать? - после долгого молчания спросил Титок, сверкнув на Нагульнова из-под надвинутого на брови капюшона синими белками. - Дожился! Гоню тебя, как пленного гада! - не выдержав, вскричал Нагульнов. Титок поежился. До самого бугра молчал. Потом спросил: - Меня куда будете девать? - Вышлем. Это что у тебя под зипуном выпинается? - Отрез. - Титок искоса глянул на Нагульнова, распахнул полу зипуна. Из кармана сюртука белым мослом выглянула небрежно оструганная залапанная рукоять обреза. - Дай-ка его мне. - Нагульнов протянул руку, но Титок спокойно отвел ее. - Нет, не дам! - и улыбнулся, оголяя под вислыми усами черные; обкуренные зубы, глядя на Нагульнова острыми, как у хоря, но веселыми глазами. - Не дам! Имущество забираете, да еще отрез последний? Кулак должен быть с отрезом, так про него в газетах пишут. Беспременно чтобы с отрезом. Я, может, им хлеб насущный добывать буду, а? Селькоры мне без надобностев... Он смеялся, покачивая головой, рук с луки не снимал, и Нагульнов не стал настаивать на выдаче обреза. "Там, в хуторе, я тебя обломаю", - решил он. - Зачем, небось, думаешь, Макар, он с отрезом поехал? - продолжал Титок. - Греха с ним... Он у меня черт-те с каких пор, тогда ишо принес с хохлачьего восстания, помнишь? Ну, лежит себе отрез, приржавел. Я его почистил, смазал, - чин чином, думаю, может, от зверя или от лихого человека сгодится. А вчера узнал, что вы собираетесь идти кулаков перетряхать... Только не смикитил я, что вы нонче тронетесь... А то бы я с быками-то ишо ночью командировался... - От кого узнал? - Ну, вот скажи ему! Слухом земля полная. Да-а-а, и обсоветовали ночью с бабой быков в надежные руки сдать. Отрез я с собой зацепил, хотел прихоронить в степе, чтобы не нашли случаем на базу, да прижалел, и ты - вот он! Так у меня под коленками и зашшекотало! - оживленно говорил он, насмешливо играя глазами, тесня коня Нагульнова грудью кобылицы. - Ты шутки потом будешь шутить, Титок! А зараз построжей держись. - Ха! Мне самое теперя и шутковать. Завоевал себе сладкую жизню, справедливую власть оборонял, а она меня за хиршу... [хирша - загривок] - Голос Титка оборванно осекся. С этого момента он ехал молча, нарочно придерживал кобылу, норовя пропустить Макара хоть на пол-лошади вперед, но тот из опаски тоже приотставал. Быки далеко ушли от них. - Шевели, шевели! - говорил Нагульнов, напряженно посматривая на Титка, сжимая в кармане наган. Уж он-то знал Титка! Знал, его, как никто. - Да ты не отставай! Стрельнуть ежели думаешь, все равно не придется, не успеешь. - А ты пужливый стал! - улыбнулся Титок и, хлестнув коня налыгачем, поскакал вперед. 7 Андрей Разметнов со своей группой пришел к Фролу Дамаскову, когда тот с семьей полудновал. За столом сидели: сам Фрол - маленький, тщедушный старичишка с клиноватой бороденкой и оторванной левой ноздрей (еще в детстве обезобразил лицо, падая с яблони, отсюда и прозвище Рваный), его жена, дородная и величественная старуха, сын Тимофей - парень лет двадцати двух, и дочь - девка на выданье. Похожий на мать, статный и красивый, из-за стола встал Тимофей. Он вытер тряпкой яркие губы под юношески пушистыми усами, сощурил наглые, навыкат глаза и с развязностью лучшего в хуторе гармониста, девичьего любимца, указал рукой: - Проходите, садитесь, дорогие властя! - Нам садиться некогда, - Андрей достал из папки лист. - Собрание бедноты постановило тебя, гражданин Фрол Дамасков, выселить из дома, конфисковать все имущество и скот. Так что ты кончай, полуднуй и выгружайся из дому. Зараз мы произведем опись имущества. - Это почему же такое? - кинув ложку, Фрол встал. - Уничтожаем тебя как кулацкий класс, - пояснил ему Демка Ушаков. Фрол пошел в горницу, поскрипывая добротными, подшитыми кожей валенками, вынес оттуда бумажку. - Вот справка, ты сам, Разметнов, ее подписывал. - Какая справка? - Об том, что я хлеб выполнил. - Хлеб тут ни при чем. - А за что же меня из дому выгонять и конфисковать? - Беднота постановила, я же тебе пояснил. - Таких законов нету! - резко крикнул Тимофей. - Вы грабиловку устраиваете! Папаня, я зараз в рик поеду. Где седло? - Ты в рик пеший пойдешь, ежели хочешь. Коня не дам. - Андрей присел к краю стола, достал карандаш и бумагу... У Фрола синевой налился рваный нос, затряслась голова. Он как стоял, так и опустился на пол, с трудом шевеля распухшим, почернелым языком. - Сссук-ки-ны!.. Сукины сыны! Грабьте! Режьте! - Папаня, встаньте, ради Христа! - заплакала девка, подхватывая отца под мышки. Фрол оправился, встал, лег на лавку и уже безучастно слушал, как Демка Ушаков и высокий застенчивый Михаил Игнатенок диктуют Разметнову: - Кровать железная с белыми шарами, перина, три подушки, ишо две кровати деревянных... - Горка с посудой. И посуду всю говорить? Да ну ее под такую голень! - Двенадцать стульев, одна длинная стула со спинкой. Гармоня-трехрядка. - Гармонь не дам! - Тимофей выхватил ее из рук Демки. - Не лезь, косоглазый, а то нос расшибу! - Я тебе так расшибу, что и мать не отмоет! - Ключи от сундуков давай, хозяйка. - Не давайте им, маманя! Нехай ломают, ежели такие права у них есть! - Есть у нас права ломать? - оживляясь, спросил Демид Молчун, известный тем, что говорил только при крайней необходимости, а остальное время молча работал, молча курил с казаками, собравшимися в праздник на проулке, молча сидел на собраниях и, обычно только изредка отвечая на вопросы собеседника, улыбался виновато и жалостно. Распахнутый мир был полон для Демида излишне громких звуков. Они наливали жизнь до краев; не затихая и ночью, мешали прислушиваться к тишине, нарушали то мудрое молчание, которым полны бывают степь и лес под осень. Не любил Демид Людского гомона. Жил он на отшибе в конце хутора, был работящим и по силе первым во всей округе. Но как-то пятнила его судьба обидами, обделяла, как пасынка... Он пять лет жил у Фрола Дамаскова в работниках, потом женился, отошел на свое хозяйство. Не успел обстроиться - погорел. Через год еще раз пожар оставил ему на подворье одни пахнущие дымом сохи. А вскоре ушла жена, заявив: "Два года жила с тобой и двух слов не слыхала. Нет уж, живи один! Мне в лесу с бирюком и то веселей будет. Тут с тобой и умом тронешься. Сама с собой уж начала я гутарить..." А ведь была привыкла к Демиду баба. Первые месяцы, правда, плакала, приставала к мужу: "Демидушка! Ты хоть погутарь со мной. Ну, скажи словцо!" Демид только улыбался тихой ребячьей улыбкой, почесывая волосатую грудь. А когда уж становилось невтерпеж от докучаний жены, нутряным басом говорил: "Чисто сорока ты!" - и уходил. Демида почему-то окрестила молва человеком гордым и хитрым, из тех, что "себе на уме". Может быть, потому, что всю жизнь дичился он шумоватых людей и громкого звука? Поэтому-то Андрей и вскинул голову, заслышав над собой глухой гром Демидова голоса. - Права? - переспросил он, смотря на Молчуна так, как будто увидел его впервые. - Есть права! Демид, косолапо ступая, грязня пол мокрыми, изношенными чириками, пошел в горницу. Улыбаясь, легко, как ветку, отодвинул рукой стоявшего в дверях Тимофея и - мимо горки с жалобно зазвеневшей под его шагами посудой - к сундуку. Присел на корточки, повертел в пальцах увесистый замок. Через минуту замок со сломанной шейкой лежал на сундуке, а Аркашка Менок, с нескрываемым изумлением оглядывая Молчуна, восхищенно воскликнул: - Вот бы с кем поменяться силенкой! Андрей не успевал записывать. Из горницы, из зала Демка Ушаков, Аркашка и тетка Василиса - единственная женщина в Андреевой группе - наперебой разноголосо выкрикивали: - Шуба бабья, донская! - Тулуп! - Три пары новых сапог с калошами! - Четыре отреза сукна! - Андрей! Разметнов! Тут, парнишка, товару на воз не заберешь! И ситцу, и сатин черный, и всякая иная... Направившись в горницу, Андрей услышал из сеней девичьи причитания, крик хозяйки и урезонивающий голос Игнатенка. Андрей распахнул дверь: - В чем тут у вас? Опухшая от слез курносая хозяйская дочь ревела белугой, прислонясь к двери. Возле нее металась и кудахтала мать, а Игнатенок, весь красный, смущенно улыбаясь, тянул девку за подол. - Ты чего тут?! - Андрей, не разобрав, в чем дело, задохнулся от гнева, с силой толкнул Игнатенка. Тот упал на спину, задрав длинные ноги в валяных опорках. - Тут кругом политика! Наступление на врага, а ты девок по углам лапаешь?! А под суд за... - Да ты постой, погоди! - Игнатенок испуганно вскочил с пола. - На кой она мне... снилась! Лапать ее! Ты погляди, она на себя девятую юбку натягивает! Я не допущаю к тому, а ты - пихаться... Тут только Андрей доглядел, что девка, под шумок вытащившая из горницы узел с нарядами, и в самом деле уже успела натянуть на себя ворох шерстяных платьев. Она, забившись в угол, одергивала подол, странно неповоротливая, кургузая от множества стеснявших движения одежин. Андрею стали противны и жалки ее мокрые, красные, как у кролика, глаза. Он хлопнул дверью, сказал Игнатенку: - Не моги ее телешить! Что успела одеть, - черт с ней, а узел забери. Опись находившегося в доме имущества подходила к концу. - Ключи от амбара, - потребовал Андрей. Фрол, черный, как обугленный пень, махнул рукой. - Нету ключей! - Иди ломай, - приказал Андрей Демиду. Тот направился к амбару, по пути выдернув из арбы шкворень. Пятифунтовый замок-гирю с трудом одолели топором. - Ты притолоку-то не руби! Наш теперь амбар, ты по-хозяйски. Легше! Легше! - советовал сопевшему Молчуну Демка. Начали перемерять хлеб. - Может, его зараз и подсеем? Вон в сусеке грохот [большое решето] лежит, - предложил опьяневший от радости Игнатенок. Его высмеяли и долго еще шутили, насыпая в меры тяжеловесную пшеницу. - Тут ишо можно на хлебозаготовку пудов двести ссыпать, - по колено бродя в зерне, говорил Демка Ушаков. Он кидал пшеницу лопатой к выгребу закрома, хватал ее рукой, цедил сквозь пальцы. - По пульке дюже должна заважить. - Куда там! Червонного золота пашеница, только, видать, в земле была: видишь, тронутая. Аркашка Менок и еще один парень из группы хозяйничали на базу. Аркашка поглаживал русую бороду, указывал на бычий помет с торчавшими из него непереваренными зернами кукурузы: - Как же им не работать! Хлеб чистый едят, а у нас в товариществе и сенца внатруску. Из амбара неслись оживленные голоса, хохот, пахучая хлебная пыль, иногда крепко присоленное слово... Андрей вернулся в дом. Хозяйка с дочерью собрали в мешок чугуны и посуду. Фрол, по-покойницки скрестив на груди пальцы, лежал на лавке уже в одних чулках. Присмиревший Тимофей взглянул ненавидяще, отвернулся к окну. В горнице Андрей увидел сидевшего на корточках Молчуна. На нем были новые, подшитые кожей Фроловы валенки... Не видя вошедшего Андрея, он черпал столовой ложкой мед из ведерного жестяного бака и ел, сладко жмурясь, причмокивая, роняя на бороду желтые тянкие капли... 8 Нагульнов с Титком вернулись в хутор уже в полдень. За время их отсутствия Давыдов описал имущество в двух кулацких хозяйствах, выселил самих хозяе